Ибо никак не удавалось… нам с тобою перенять всю ласку минета…
А эта ласка такова нежна, и возбудит тебя она к большему, поверь мне только, Гарри мой Гарри, униженный столь много за ночь прошедшую. Прости, но то была ночь Квотриуса моего, возлюбленного так же, как и ты.
Тебя это не оскорбляет? Что ж, приступим, в одежде, правда, неудобно…
- Да, мне хотелось бы в одеждах оставаться, так себя я защищённым чувствую и не боюсь того, что совершишь опять и снова со мною ты после минета. Отчего-то чувствую я, что на этот раз мне воздастся за грех мой, и будет больно. Очень. И ты, о Северус, не разубеждай меня.
Меня разденешь ласково, на ложе возляжем мы, а после - только боль мне, несчастливому, несчастному твоему Гарри…
С тобою я ложе разделю, не сомневайся.
Но так боюсь я твоего проникновенья, что страх меня терзает боли, страх, охватит коя меня, когда входить ты будешь в анус мой, так, кажется, сказал я, правильно на этот раз, не правда ли?
- Но, Гарри милый мой, в ночь Рождества ты боли не боялся.
Напротив, ты желал её, желал, да сильно как, что и меня на зверство невиданное, несусветное ты возбудил. Всё тело твоё, грудь, нежный твой живот, бока - всё было окровавлено моей рукою с пуго,
Так сильно ручьями кровь с тебя текла, что я боялся за жизнь твою уже. Теперь же ты боишься лишь ощущения, слегка, не более, нежели попросту неприятного. Но разве не понравилось тебе, хоть ты и его в ночь проникновения, единственную… пока, назовём её так, и боли-то не почувствовал никоей, к удивленью моему, что было дальше между нами? Ведь стонал ты от наслажденья великого. Иль… это боль в тебе кричала? Лишь она? Просто боль вторжения?
- Да, больно было мне на самом деле, очень даже больно, но подавил я крик и даже не вздохнул глубоко, ни слова поперёк тебе я не сказал тогда. Мне было очень страшно, страшнее боли, что ты меня разлюбишь вмиг, едва узнаешь, что не терплю я боли, как положено в миг вторжения первого в жизни, от того разлюбишь, что не по нраву мне пришлась любовь такая.
- О Гарри мой Гарри, скажи, как мне тогда любить тебя?
Ведь плотская любовь не принесла тебе ни грана наслаждения, оказывается. Зачем же ты склонил меня и в тот раз, и сегодня к измене брату моему умелому, коему любовь мужская лишь доблести и силы придаёт? Ему, Квотриусу, коий сейчас отмораживает себе всё, что только можно, на ветру столь сильном, по непогоде, сия любовь вполне по нраву…
Нас разлучил ты лишь из-за прихоти своей. Тебе просто противны стали наши неумолчные гласы, коими любовное томленье мы отмечаем, каковые и до тебя доносились, хоть и жил ты наверху, но неподалёку от лестницы, ведущей вверх, а рядом и располагается опочивальня Квотриуса, в коей мы время с толком проводили.
Скажи, я верно угадал? Лишь прихоть твоя - вина тому, что брат мой одинок и голоден сейчас, и хлад его тревожит, терзает, мучает любимейшее, родное, изученное до последней родинки тело, ветер продувает плащ его насквозь?
Жестоким оказался ты, о Гарольдус, Гарри мой Гарри, и спать отныне ты на кухне
будешь, чтобы не стыдно было с Квотриусом мне, да и тебе не так печально слышать звуки любови нашей, разделённой, одной на двоих. Ты же в любовники мне вовсе не годишься, раз только боль тебя пугает, да и то, небольшая же!
- Хорошо, я ухожу и буду спать на лавке у стола под бочком у раба нашего.
Но знай - тебя люблю я сильно так, что вот я - весь перед тобою. Возьми меня, хоть раз ещё возьми, познай меня ещё разочек хоть единый, и да запомню я движенья твои во мне, что мне, твоему всего лишь единожды бывшему любимым, великую радость принесут. А в этом я уверен… теперь.
Вторжение же мне мягкое, тем более второе, предстоит, так что не боюсь я боле. Потом же с Куотриусом будь, не стану я ревнивцем, спя на кухне, на медвежьей мягкой шкуре, рядышком с завшивленным рабом, но таким симпатичным и исполнительным пареньком, что не брезгую его я.