Баден: Антон Рубинштейн

Однажды [в 1865 г.] я получил телеграмму от Николая Рубинштейна: «Не согласитесь ли Вы стать шафером на свадьбе моего брата, намеченную в Бадене?».

Я телеграфировал «Да» и отправился в Баден[-Баден] за день до свадьбы, где нашел Антона Рубинштейна и чету Чекуановых, на старшей дочери которых он женился[178].

На следующий день приехал Николай Рубинштейн и мы провели вместе три дня, о которых уже мало помню. Помню лишь, что его брат шокировал всё общество появлением на церемонии в церкви в мягкой шляпе, и что у его невесты были прелестные ступни. «Посаженным отцом», как его назвали, — свидетелем обрученных, стал Столыпин[179], русский посланник при дворе Великого герцога Баденского. Другим шафером был Васильчиков[180], секретарь посольства. Был дан большой обед, я оказался за столом рядом с мадам Виардо[181]. Тургенева в тот момент в Бадене не было. Мадам Виардо выглядела намного лучше, чем когда я видел ее последний раз в Варшаве десять лет назад, когда мне было всего десять лет. Причиной такого удивительного превращения, несмотря на возраст, было то, что до этого ее лицо портили выступающие вперед зубы, а теперь у нее появились искусственные.

Мы все пошли к поезду, чтобы проводить молодых. Когда свежеиспеченная пара садилась в экипаж, Николай Рубинштейн сопроводил их небольшой речью, которая заканчивалась так: «Я никогда не плачу на похоронах, потому что там хоронят мертвых людей, но я плачу на свадьбах, потому что на свадьбах хоронят живых людей». Но его брат, говорят, выгнал свою жену через три месяца после свадьбы, поэтому скоро воскрес[182].

Единственным членом семьи невесты, которого помню, была ее мать; я встретил ее потом в Одессе, где, будучи пожилой женщиной, она стала хозяйкой школы благородных девиц.

Петербург: Елена Павловна

Вскоре после моего приезда в Петербург [в 1867 г.], я был приглашен Великой княгиней Еленой Павловной во дворец на Каменном острове к десяти часам вечера: у нее было плохое зрение, и она принимала посетителей только при мягком естественном освещении, какое и бывает летом в Петербурге в это время.

Я был взволнован и нервничал при мысли быть представленным Великой княгине. Мне было известно мнение всей России об этой принцессе Вюртембергской, всё еще красивой женщине в свои пятьдесят пять лет, обладающей тонким умом. Она была вдовой Великого князя Михаила, брата Александра I и Николая I. В честь нее Шатобриан, посол Франции в Риме в 1829 году, дал знаменитый бал на Вилле Медичи. Я знал, что Великая княгиня собирала вокруг себя всех наиболее просвещенных людей страны, и что никто, как она, так не помог слабым интеллектуальным силам в России.

Леруа-Больё[183] хорошо описал эту замечательную женщину:

Эта принцесса, которая после своего замужеством сменила скромный и веселый маленький Штутгартский двор на холодный и пышный Императорский, сыграла свою важную роль в Петербурге после смерти своего супруга в 1849 году и еще более — после смерти своего шурина Николая. Прекрасно образованная и серьезная, она интересовалась поощрением искусства и науки, по той причине, что решила не стремиться к прямому политическому влиянию. Уставшая от роскошного двора, живя серьезно и мирно в Петербурге, она превратила свой дом, красивый Михайловский дворец, в место встречи для художников, писателей, сановников и всех выдающихся людей. В XVIII веке это бы назвали «салоном», и, в самом деле, в момент большого импульса, который получили тогда идеи науки, эта царская гостиная стала центром для всех тех, кто считал себя «либералами». Ее заслуга — в том, что она интересовалась всем тем, что касалось ее второй родины. Она не позволяла, чтобы сухие детали управления в области права, политэкономии и финансов скрывали от нее. И она вступила в эти сферы твердыми шагами, ведомая своими советниками, отдавшими свои знания в ее распоряжение взамен на ее веру в них, как в проводников.

Великая княгиня Елена Павловна, портрет работы Софи Шередам, 1824 г.

Я только что вернулся в Россию и действительно плохо понимал, что происходило. Страна проходила через исключительно тяжелый кризис, какого никогда прежде не было во всей русской истории. 17 февраля 1861 года крестьяне были освобождены от крепостной зависимости: это освободило их от рабского труда с выделением им земель, отобранных от собственников, на которых крестьяне всегда проживали. Эта огромная работа не была еще завершена.

Разумеется, я боялся показать свое невежество княгине, имевшей, благодаря европейской широте мышления, серьезный интерес в продвижении работы по отмене крепостного права. К тому же, я не мог уйти от мысли о том, что говорю с человеком, у которого моя мать провела несколько лет в качестве фрейлины, и к которому, как говорил мне мой отец, она испытывала глубокую привязанность. Мои эмоции становились еще сильнее, так как я знал о привязанности Великой княгини к моей матери.

Меня провели в комнату, где я увидел Великую княгиню, сидящей с баронессой Раден[184], ее секретарем. Вскоре разговор перешел к научным темам, и, в частности, к работе Гельмгольца «Tonempfindung»[185]. Великая княгиня удивила меня своими знаниями, и я попытался выразить свое восхищение, в то же время, интересуясь, как она их приобрела. Она ответила, что каждый раз, когда она ездила в Германию с баронессой Раден, ее величайшим удовольствием было встречаться со знаменитыми профессорами, чтобы приобретать знания таким же путем, как и любой другой студент.

К счастью, я был подкован в вопросах, рассматриваемых в работах Гельмгольца, которого знал лично. Мне было тогда двадцать три года, и я мало был осведомлен об этикете при дворе — ведь я не мог его приобрести в Гейдельберге среди своих товарищей. Очень скоро я забыл, кто сидит передо мной, и мой энтузиазм к вопросам науки заставил меня вскочить с кресла и ходить взад-вперед, громко говоря и жестикулируя. Не знаю, сколько это продолжалось, но Великая княгиня вдруг сказала, улыбаясь: «Почему бы Вам не взять мою руку?»

Сколько времени я не замечал ее протянутую руку, не могу сказать, знаю только, что сильно пристыженный, я поцеловал ее руку самым неуклюжим образом.

«Чем Вы занимаетесь в Петербурге? — спросила она, — и как Вы проводите вечера?»

«Пока ничем не занят, — ответил я. — Я не знаю никого и не вижусь ни с кем, потому что все мои близкие в это время года живут в деревне».