Книги
Палаццо Волкофф. Мемуары художника
«Сказав своему мужу: я невиновна, клянусь тебе в этом, — Лионетта, видя, что он всё еще не доверяет ей, встает и кладет руку на голову своего сына и в третий раз повторяет: „Я клянусь!“ Этот благородный и убедительный жест не использовался в Париже — ни мадемуазель Круазетт[161], ни я, не подумали об этом; но было необходимо, чтобы именно это третье „я клянусь“ стало неоспоримым. Сама по себе интонация, какой бы острой она ни была, являлась недостаточной. Дузе, великая актриса, в данный момент покоряющая Вену, — вот кто обладал этим замечательным вдохновением при создании роли в Риме. Я дополнил этим жестом свое последнее издание, но признаю, кому принадлежат честь и заслуга. Жаль нашу французскую драму, что эта несравненная актриса не француженка».
Когда я спросил Дузе, как она придумала эту сцену, она ответила, что идея пришла к ней спонтанно. Без сомнения, воображение необходимо для представления общепринятого типа. В таких случаях именно воображение может быть руководством и может указывать способ как лучше всего показать особенности того или иного характера, и тот актер преуспеет лучше всего, кто может наиболее стереть свою личность. Но Дузе не обладала этим даром и совсем не сливалась с персонажами ее репертуара — это они растворялись в ней. Вполне вероятно, что она не смогла передать шиллеровской Мэри Стюарт обаяние и величие, традиционно связанные с королевой; но в шекспировской Клеопатре, где монарший тип, благодаря отдаленной эпохе, можно определить очень слабо, она имела большой успех. Напротив, в «Женщине с моря»[162], где ей не удалось подражать эксцентричной норвежке из средних классов, исполнение стало непонятным.
Позвольте мне здесь высказать мнение полностью личное, но основанное на сотне наблюдений, которые я сделал за свою жизнь. Голова человека, обладающего большим воображением, обычно показывает высокий лоб или, по крайней мере, ощутимый подъем той части лобной кости, которая покрыта волосами и, следовательно, невидима. Общеизвестно, что художник, создающий портрет поэта, никогда бы не изобразил его с низким лбом и плоской головой. С другой стороны, все великие актеры и актрисы имеют низкие лбы и плоскую форму головы под волосами. Никогда не встречал исключения из этого правила во всех головах великих актеров и актрис, которые мне довелось наблюдать с вниманием. Эмма Граматика и Новелли — самые замечательные примеры этого, стоит также вспомнить Сару Бернар, Муне-Сюлли и Ирвинга[163]. У Дузе был красивый лоб, не высокий, с великолепными превосходно росшими волосами, но под волосами голова была плоской.
Отсутствие богатого воображения среди актеров и актрис объясняет тот особый факт, что, несмотря на то, что их жизни протекали в интерпретациях людей в самых разных ситуациях, у них вовсе не часто появляется способность писать для театра.
Их интеллекта достаточно, чтобы понять уже созданный тип, и их чувства достаточно, чтобы воспроизвести его, но, несмотря на бесчисленные типы, которые они знают глубоко, их воображение недостаточно сильно, чтобы создавать новые.
Дузе развила свой вкус в выборе вещей, с которыми ее профессия заставляла ее жить с ранней юности, таких как выбор туалета и организация различных сцен. Ее представления о красоте были обусловлены объективными причинами, и возникновение этих причин часто интересовало ее. Но помимо такого рода оценки, все другие вопросы вкуса родились в ней из идей, которые менялись в соответствии с ее душевным состоянием.
С конца 1896 года я не получал вестей о Дузе и не искал их, понимая, что это только будет болезненно. Однако 5 мая 1909 года граф Пазолини написал мне из Рима:
«Моя жена и ее сестра графиня Суарди пришли сегодня вечером, чтобы послушать Дузе, которая была здесь уже несколько дней. Моя жена видела ее и думала, что она очаровательна как никогда, но ей внушила отвращение грубость итальянской публики. Дузе ждет критики, но это низкое преследование, эта оргия зубоскальства и уничтожения — чересчур для нее, это возмутительно!»
Возвращение в Венецию
Должен признаться, что я никогда бы не поверил, что это зашло бы так далеко. Таков был прием этой великой актрисы в ее собственной стране после того, как она бросила свои выступления за границей.
В 1912 году я получил от мадам Дузе следующее письмо, где не меняю ни слова.
«Одна мольба.
То, что прошу, похоже на молитву. Но вы можете ответить: „нет“ — и мое сердце не будет более грустным.
Это вопрос. Я хочу переделать свой венецианский дом. Я провела в Венеции июнь и июль и искала себе дом повсюду. Ничто не привлекло меня. Ни один из новых домов, которые я видела — ни один; только дорогой маленький дом, справа от Академии [дом мадам Актон], и также, расположенный выше, Ваш дорогой дом в Сан-Грегорио. Я прошлась там вечером. Было мирно и далеко от всего и от всех.
Я прошу Вас кое о чем, на что Вы должны ответить по-доброму, даже если этот ответ „нет“.
Я прошу Вас позволить мне снова снять комнаты там, наверху в Вашем доме.
Ни Вас, ни Веру[164], ни кого-либо из Ваших людей никогда не застать в Венеции. Как же так? Почему такая забывчивость?
Ответьте только „нет“, или же просто добрым словом».
Здесь она также увлечена впечатлениями момента. «Я прошлась там вечером. Было мирно и далеко от всего и от всех», — пишет она. У нее опять-таки не было достаточно воображения, чтобы оценить качества и признать недостатки квартиры по их справедливой стоимости. Она судила об этом только под впечатлением спокойствия, которое она почувствовала, оказавшись рядом с домом. Если бы в тот момент, когда она проходила мимо, на улице было шумно, она бы и не подумала об этом месте.