Это письмо очень расстроило меня. Оно показало мне, какие печали должна была испытать эта прекрасная душа, прежде чем решиться обратиться с такой мольбой ко мне.

В это время (1912) ей должно было быть пятьдесят три года, и всё же она не могла считать себя свободной — или, по крайней мере, достаточно свободной, чтобы больше не быть вынужденной влачить свое бедное тело по миру, ради спекуляции каждого хозяина театра.

С большим сожалением мне пришлось ответить на это письмо, что квартира, о которой она говорила, больше не существует, и что лестница с отдельным входом, бывшая там ранее, снесена, чтобы увеличить гостиную на первом этаже.

В 1918 году я снова увидел Дузе во Флоренции. Когда я сильно заболел, она написала мне: «Хорошо снова видеться и лучше понимать жизнь. Помните, что у Вас всегда есть моя нежная и искренняя дружба».

В 1920 году она приехала к нам в Венецию и попросила меня поехать в Азоло, где она хотела показать мне свой дом.

Она снова приезжала к нам перед поездкой в Турин, а также во время своих выступлений в Венеции[165].

Господин Шнейдер вкратце пересказывает отличную статью Матильды Серао о том, как Дузе приняли тогда в Италии:

«Скептицизм, равнодушие, издевательство! Какое противостояние возникало на ее пути! Иногда уступая место гневу, она бежала в чужие края, где ее всегда принимали с растущим энтузиазмом. Когда же она вернулась, здесь заявили, что, возможно та Дузе, из-за которой возникло столько шумихи за границей, была, в конце концов, великой актрисой и из национального тщеславия они поаплодировали ей; но после нескольких выступлений оппозиция вскоре возобновилась».

Это описание абсолютно верно, но оно не объясняет, почему Дузе так мало ценили в ее собственной стране. Если публика аплодировала ей просто из-за национального тщеславия, это доказывает, что итальянцы сформировали совершенно иное мнение о ее игре и ее искусстве, чем во всех зарубежных странах. Если восхищение итальянской публики было просто притворным, естественно, что после нескольких выступлений оппозиция вскоре должна возобновиться. В этом весь смысл; остальное — детали.

Основная часть итальянской публики не понимала ее, не восхищалась ею и не уважала ее, потому что ни в одной другой стране мира театральная толпа, которая не способна признать прекрасные качества, не доминирует над мнением более образованных людей так, как это происходит в Италии.

В остальной Европе в серьезных вопросах общественность более скромна и склоняется перед мнением более образованных людей. Кроме того, что касается выступлений на незнакомом языке, основная масса публики вовсе не учитывается. Помимо этого, сами актеры и актрисы также способствуют формированию мнения и, не возбуждая ревность, вызывают за границей восхищение и энтузиазм.

Шнейдер, среди прочего, пишет:

«Те из ее соотечественников, что так справедливо гордились ею с национальной точки зрения, должны были бы знать, что обязанность людей, которые действительно осознают такую честь, — доказать свои чувства, принеся жертву. Но они не предоставили несчастному гению единственную помощь, которая была бы ей полезна, то есть театр для нее самой.

Говорят, что устроить что-то прочное и стабильное было практически невозможно, когда речь идет о такой невротической личности. Но разве эта нервозность не настолько тесно связана с величием женщины и художника, что можно рассматривать ее как один из основных источников ее гения? Надо видеть не какой-то дефект, а горькое превосходство, перед которым можно только склониться».

Да, это правда, что нужно преклоняться перед этим качеством. Нужно осознать основные источники ее гения, но нельзя ожидать, чтобы можно было направить его на деятельность, где такое горькое превосходство может быть только вредным.

Я сам уверен, что если бы они дали Дузе собственный театр с определенной целью, она скоро стала бы самой несчастной женщиной, потому что ни у кого не было более сильного чувства ответственности. Успех предприятия зависел бы от ряда проблемных факторов, и Дузе страдала бы при каждом фиаско. Я уверен, что фиаско неизбежно происходили бы, особенно если бы она продолжала придавать большое значение художественной ценности «Женщине с моря», потому что из всех пьес, где я видел ее игру, это был, безусловно, тот тип, который она представляла наименее успешно. Она производила впечатление не норвежки, а итальянки, окруженной норвежской буржуазией.

Я видел ее в этой пьесе в Венеции, и, поскольку знал, что она хочет услышать мое мнение о ее выступлении, я написал ей следующее: