— Лезвием вскрыла вены. — Сами слова эти резанули слух.

— Представляю, — заметил я, — каким это было потрясением для всех.

— Да, с мужем пришлось повозиться. Что же касается мальчика, то… вы знаете, может быть, дети и не осознают до конца всего ужаса смерти. Другое дело, что он перенес шок, а это ведь как бомба замедленного действия, может взорваться в любой момент. Странности начались, и очень скоро. Мальчик и до этого спал беспокойно, а теперь началось нечто невообразимое. По утрам его стали находить в самых неожиданных местах: у слуг в чулане, в стенных шкафах — где угодно. Сначала я укладывала его у себя, затем поправился муж, и мальчик перешел к нему в спальню, но каждую ночь он ускользал в какой-то момент, и… Доктор посоветовал не предпринимать ничего вообще: пусть все само собою перегорит, отработается и выйдет наружу. Тем более, ни на здоровье ребенка, ни на развитии его все это вроде бы не отражалось. Известие о смерти няни он воспринял спокойно, почти как должное. Доминик-Джон вообще у нас сдержанный мальчик, и может быть, это такая форма самозащиты, но очень жаль Арнольда: он просто жить не может без его любви.

— Ну а мисс Эндрюс? Она-то как здесь оказалась?

Вопрос этот занимал меня с самого начала. Но тут, кажется, был еще один барьер. Фабиенн смутилась, потом заговорила, но очень неохотно.

— Здесь Арнольд проявил инициативу. После смерти няни мы стали искать ей замену, и оказалось, что сделать это практически невозможно. Приходили, конечно, женщины по объявлениям, но все не то: ясно было, что найти общий язык с мальчиком никто из них не способен. Ну а потом я как-то быстро вдруг слегла от всех этих забот, у Вайолет как раз были каникулы — тогда она еще работала в школе, — вот Арнольд и пригласил ее: погостить, а заодно и помочь с мальчиком.

— Кажется, какой-то свой подход она к нему все же нашла?

— О да, очень свой: деловой, без всяких глупостей. Она получила прекрасное образование, обладает большим опытом, и мне…

— «Ненавистна!» — пронеслось у меня в голове.

— …И мне иногда просто хочется ей позавидовать. Все-таки людям, скажем так, не слишком чувствительным, на этом свете как-то легче живется.

Впервые за все это время в тоне ее послышалось нечто похожее на язвительность. Итак, Вайолет, оказывается, не слишком чувствительна; интересно, подумал я, а знает ли что-нибудь Фабиенн о том юношеском их романе?

Мы уже подходили к дому, когда на пороге выросла вдруг фигурка Доминик-Джона в бледно-голубой ночной рубашке. Над безмятежным его личиком озорным гребешком вздымалась светлая шевелюра.

— Доброе утро. Ваш недостойный и невежественный гном о завтраке своем смиренно вопрошает. Равно как и о том, куда запропастился наш сиятельный Пу-Чоу.

— Наш расписной мудрейший мандарин, — отвечала в тон ему Фабиенн, — занялся отправленьем ритуала. Позвольте же своей служанке темной ваш аппетит бездонный утолить.

— Ваши любезные слова ласкают слух, — продолжал мальчик, — поскольку дышат истинным радушьем и произнесены в согласье с этикетом. Ваш слабоумный и несносный раб не станет подвергать сомненью достойный выбор благородной Пчелки, несущей нам нектар…

Фабиенн рассмеялась и нежно обняла сына за худенькие плечи.

— Яичницу с ветчиной?..

— Ничего, если я оставлю тебя на часок? — спросил Арнольд, когда они с Вайолет закончили завтракать. — Письма кое-какие нужно еще написать. Пусть пока Доминик-Джон тут тебя поразвлечет.

Мы с мальчиком холодно переглянулись. Я все никак не мог смириться с мыслью о ребенке, способном сунуть в печь живого кота; он — догадывался, наверное, что вызывает во мне чувства, очень далекие от умильного восхищения.

— Хотите — помогу вам с Телемакусом.