— Тогда еще за рулем был он?
— Да, оставить вождение… ему посоветовали чуть позже, — тут я ощутил еще один незримый барьер, — с банкета мы ушли около полуночи, потом еще машина долго не заводилась, так что домой мы приехали часа в три. А какая ночь!.. Все сияет, искрится — луна, звезды, лед по обочинам…
Она умолкла и взглянула на меня задумчиво.
— Выйдемте на минутку.
Мы прошли немного по аллее и остановились: отсюда полностью была видна боковая стена дома с единственным очень широким окном. Фабиенн указала вверх, на острый фронтон.
— От земли — через окно — и к самому выступу крыши тут поднималась сплошная зеленая стена: все было увито плющом. Когда мы подошли, Доминик-Джон сидел вон там, на самой верхушке.
— Как — на таком морозе?
— Босиком, в пижаме и в меховой шубке — слава богу, хоть ее-то хватило ума набросить. К счастью, просидел он там недолго: иначе просто замерз бы, упал и разбился. Увидел он нас, да как закричит — «Вы сюда не войдете, закрыто!» Он имел в виду, конечно, дверь спальни, то есть своей спальни — во-он там.
— Где же была няня в это время?
— О боже, — Фабиенн притронулась к вискам, — весь день она мучилась от болей, принимала аспирин и решила ребенку дать в молочке таблетку. Тот заснул — и она с ним заодно. Только представьте: мы взламываем дверь — она лежит одетая, с ключом, конечно же, в кармане. Доминик-Джон не догадался: проснулся, понял, что заперт, и перепугался до смерти. Стал будить ее — она не просыпается…
— Вот что самое страшное: ребенок решил, может быть, что женщина мертва.
Фабиенн как-то странно на меня взглянула.
— Прежде чем выбраться в окно, он устроил в комнате полный погром. Разбил все, что только бьется: зеркало, картины, фарфор, часы, какие-то безделушки ее посбрасывал с камина. А все вещи из чемоданов разбросал по полу и забрызгал чернилами. Сколько на все это времени потребовалось, даже трудно себе представить.
— И няня не проснулась от такого шума? Здорово же она себя накачала.
— Бедняжка весь день до этого принимала успокоительное… В общем, мы подтащили лестницу, я поднялась и спустила ребенка на землю. Странно: он не то чтобы испуган был или взволнован — а страшно зол: что такое, мол, как посмели его — и закрыть! Арнольд переполошился, конечно, вызвал доктора, ну а тот что? — натрите ножки скипидаром, на ночь можно дать горячего… Ступни от мороза просто посинели.
— И что же няня?
— Только зашел доктор — и она очнулась, поняла, что произошло, и… это было жалкое зрелище. — У Фабиенн судорога пробежала по лицу. — А потом произошло нечто ужасное. Я все понимаю, и состояние мужа тоже, но все-таки нельзя было говорить с ней тогда в таком тоне. Тем более, доктор предложил ей лечь ненадолго в больницу, и она вроде бы согласилась. Только все просила — боже, как она просила! — чтобы позволили ей потом вернуться к ребенку. И тут Арнольд сказал ей что-то; я не расслышала — только увидела, как лицо у нее вдруг передернулось… Я предложила помочь ей собрать вещи — потому что не хотелось, чтобы она увидела весь этот ужас, — и она сказала, что примет только ванну напоследок…
Фабиенн медленно пошла к дому; я за ней.
— Для Арнольда это был страшный удар.
— Она покончила с собой?