— Поеду к маме. Обещала ей почитать вечерком: лежит там со страшной простудой. Вы бы камин разожгли: сразу поуютнее станет.

— А мы потом разожжем, когда жара спадет. Хотя, скорее всего, поднимемся ко мне: кое-что хочу там показать Бафферу.

Он встал и нетвердым шагом двинулся через холл; я последовал за ним. Мальчика видно нигде не было: Вайолет, должно быть, снова взялась за дело.

По пути Арнольд как бы между делом предложил выпить, и я отказался, заметив про себя, что не следовало бы ему этим увлекаться, тем более в таком состоянии. Впрочем, он меня, кажется, и не услышал.

— Примем по чуть-чуть, — он радостно подмигнул мне и притворил дверь с преувеличенной осторожностью. Затем, с видом отпетого взломщика, стал проникать в собственный бар. Я вспомнил, как распивали мы с ним тайком от Льюисов херес, доставленный контрабандой из ближайшей бакалеи. О, тогда в этом был особый смак! — для него особенно: я-то, слава богу, не страдал ни от каких запретов.

— Эй, эй, мне хватит! — вино полилось через край. Еще несколько капель окропило пол, когда он протягивал мне бокал трясущейся рукой.

— Э-э, Баффер, раньше тебя до третьей бутылки и слышно-то не было!

— Ну, ты вспомнил. Тем более, с тридцать девятого года я, знаешь, все навыки утратил.

Он рассмеялся и поднял бокал.

— Ну так — за новые навыки; и за добрые старые времена! — сделав несколько тяжелых, судорожных глотков, Арнольд перевел дух.

По лицу его расплылась знакомая, добродушная улыбка.

— Баффер, как здорово! Сколько дней… то есть, сколько лет ждал я этого момента! Как мы, бывало, спорили с тобой, ты только вспомни. Знаешь, когда-то я и с Фабиенн мог вот так просто, по-дружески поговорить. Но… кто-то настроил — ее против меня. Только не говори ничего, — он понизил голос, — я думаю, это Вайолет — ее почерк. Ну да, я все помню, она очень добра к нам… но и, знаешь, коварна! У-у, как коварна! Она подслушивает, — зашептал он лихорадочно, приблизившись ко мне вплотную. — Не возражай, я же знаю — все время стоит за дверями. Пусть даже без злого умысла — это неважно! А знаешь, в чем тут все дело? — я отшатнулся от этой незнакомой плотоядной ухмылки. — Возраст, старина, возраст. И нет мужчины. Кто бы ее изнасиловал в конце-то концов, а? Нашей девушке теперь если что и поможет, так это хороший…

Я остолбенел. За все те годы, что я его знал, Арнольд ни разу не позволил себе ничего такого, что нельзя было бы тут же повторить при женщинах. Бывало, вырвется у него: «A-а, чтоб тебе!» — тут же кто-нибудь из сестер воскликнет в ужасе: «Арнольд!..» — и быстро последует извинение Мы с ним даже и не обсуждали женщин — так, как это принято у подростков. В любой другой компании язык у меня быстро развязывался, но только не с ним: я уважал щепетильность моего друга и не нарушал этикета. Слово, которое произнес он сейчас, прозвучало для меня как гром среди ясного неба.

— Представь себе, она начала вдруг всем рассказывать, будто я делал ей предложение. Это ж только надо придумать такое!

— Я думаю, от меня бы ты этого не стал скрывать, верно?

— Ну конечно, Баффер! Сознаюсь, пофлиртовал с ней малость, — а с кем бы, скажи, еще? И, доложу тебе, она не стала изображать из себя недотрогу!

Я не нашелся, что сказать на это. И опять та же чужая, похабная ухмылка; да что это с ним стряслось, с беднягой?

— Но знаешь, по-настоящему я любил только одну женщину, Фабиенн, — продолжал он чуть спокойнее. — Из-за нее я даже с отцом поссорился. Вернее, не то чтобы поссорился… ослушался его впервые в жизни. Можешь себе представить — настоял на своем! — брови его скорбно взметнулись на лоб. — Ради кого бы еще смог я пойти на такое? Чего мне это стоило — ты и не представляешь.

— Она не понравилась отцу?

— Ты понимаешь, там не было ничего личного. Просто он внутренне ее не принял; тебя, кстати тоже — не знаю, заметил ты или нет…