— Честное слово, я сделаю все, что будет в моих силах…

Но не так-то просто от Вайолет было вырваться.

— Вся эта «психическая» белиберда… Мы ведь знаем, как она опасна! Но нас он не слушает, а отец — тот во всем этом только его поощряет. Теперь еще новость: оказывается, он и в студенческом кружке теперь что-такое «исследует» — сам мне признался. Вот бы вы уговорили его все это бросить, а? — голос ее звучал умоляюще. — Вредно ему это, он ведь такой впечатлительный! А от вас он совершенно без ума; ваше мнение для него много значит… Он непременно вас послушается!..

Да, как же!.. Я, конечно, стал успокаивать ее, причем совершенно искренне: судя по последнему нашему разговору с Арнольдом, он в этом семестре намеревался забросить подальше все посторонние дела и вплотную заняться учебой. За несколько дней до этого мы снова вышли с ним на болота, и он всю дорогу очень серьезно говорил о своем будущем, о том, что ему обязательно нужно получить диплом к концу следующего года.

— Ты ведь и сам знаешь, в каком мы положении: стыдно мне у мамы с девочками тянуть последние гроши. А ведь им так и придется меня содержать, пока я не найду себе, наконец, работу.

Я как раз намеревался по возможности бурно отметить свое поступление в университет и намекнул другу на то, что очень рассчитываю получить от него моральную поддержку. Он покачал головой.

— Нет, Баффер, на общественной жизни ставим жирный крест. Из всех своих банкетных списков смело вычеркивай меня раз и навсегда. Тем более, Кабот и Корт-хаус не общаются, в чем ты и сам очень скоро убедишься. Но я тебя всегда буду рад видеть: захочешь — забегай.

Стыдно было теперь, вспоминая те годы, осознавать, как же мало усилий приложил я к тому, чтобы хоть как-то поддержать нашу дружбу. Верно, впрочем, было и то, что Кабот и Кортхаус «не общались»: в первом собралась интеллектуальная элита, во втором — благородные отпрыски, для которых университет служил всего лишь ступенькой в безоблачное будущее, расписанное на многие годы заранее. Несколько раз, правда, я забегал к нему в каморку на Каули Роуд, но долго там не выдерживал: теснота и полумрак, книжные завалы и невыносимая капустная вонь из общей кухни приводили в смятение, гнали вон. Какими бы крепкими ни казались мне узы нашей давней дружбы, они были явно бессильны перед той пропастью, что пролегла между двумя такими далекими, совсем непохожими Оксфордами — его и моим.

— Вы правы, мы виделись нечасто.

Вайолет курила, стоя у плиты; молчание ее начинало меня раздражать — в нем каждый раз чувствовался упрек. Интересно бы узнать, подумал я, чем же тогда закончилась вся эта история с «предложением»…

Будто уловив ход моих мыслей, она неожиданно рассмеялась.

— Вы знаете, а он ведь тогда всего лишь пошутил! То есть, это просто была очередная его нелепая выходка, вроде той дикой пляски, помните? Или регулярных сцен раскаяния, когда ему начинало казаться вдруг, что он обидел кого-то — сестер или маму…

Вот о чем уж я предпочел бы забыть. Самой, наверное, тошнотворной особенностью Льюисов была их противоестественная какая-то сверхчувствительность друг к другу. Тут Арнольд ничем от других не отличался и очень этим меня изумлял.

— Бедняга! Он и вспомнить-то никогда не мог, чем же таким и перед кем провинился, а им все было мало… Эх, несчастная его, замороченная голова!

— Не хотите ли вы сказать, что от всего этого Арнольд… сошел с ума?

Я услышал себя как бы со стороны и даже испугался своих же слов.

— Вряд ли сумасшедший сумел бы так вот устроить свою жизнь, а?

— Ну, скажем так, слегка пошел вразнос. Согласитесь, если даже взять его отношение к сыну…

— А почему бы не «взять» для начала самого этого сына? — перебила Вайолет; я умолк, а она продолжала. — Или, скажем, мистера Льюиса? Вы, конечно, тогда были слишком молоды, настолько молоды, что ничего вокруг себя не замечали, но хоть что-нибудь вам о нем должно быть известно?

— Известно, что он инвалид, почти не встает с постели.