И вот настал тот момент, когда и Европе, и Турции предстояло заплатить за свои грехи оптом, так сказать, по Гамбургскому счету.
– Итак, товарищи, – с серьезным видом сказал Рокоссовский, – советские командование поставило перед нами задачу – после объявления войны турецкой республике нанести удар по ее вооруженным силам и, освободив оккупированный пятьсот лет назад Константинополь, овладеть Черноморскими проливами Босфор и Дарданеллы. Точно так же, как это сделали наши товарищи, разблокировавшие Балтийскому флоту выход в Северное море, мы должны разблокировать Черноморскому флоту в море Средиземное и сделать так, чтобы больше ни один враг не смог проникнуть через Черноморские проливы к нашим берегам. Для этого у нас есть все необходимое, и грех будет не оправдать оказанное доверие. Ультиматум турецкому правительству поступил вчера на рассвете, дав президент Инёню трое суток на размышления. На такие ультиматумы отвечают либо сразу, либо не отвечают совсем, поэтому уже сейчас мы понимаем, что наш ультиматум будет отвергнут, и за Константинополь, Босфор и Дарданеллы придется сражаться…
После этих слов в помещении штаба наступила звенящая тишина. Все присутствующие на этой встрече генералы – вне зависимости от того, в какой армии они служили раньше и в какой сейчас – понимали важность исторического момента, но для двоих из них этот день в любом случае носил особенный характер.
Для генерала болгарской Армии Владимира Стойчева, лихо надвинувшего козырек фуражки на один глаз, это было предвкушение момента национального торжества, нечто вроде публичного убиения и погребения престарелого Змея Горыныча, после чего для его народа начнется украсно украшенная, лепая со всех сторон жизнь. Исторический союз с Германией, куда Болгарию втравила ее европейски образованная элита, не решал этот вопрос вовсе, ибо на протяжении почти всей своей истории Турция по большей части была надежным антироссийским оплотом, а редкие периоды российско-турецкой дружбы воспринимались в Европе как исторические недоразумения. И вот теперь именно болгарская армия, вкупе с русскими братушками, поставит последнюю точку в существовании этого страшного и уродливого госудобразования, веками жиревшего на крови и слезах соседних народов.
Для генерал-лейтенанта Деникина (в этом звании служившего в Русской Императорской Армии, Вооруженных Силах Юга России и Рабоче-крестьянской Красной Армии), Босфорско-Дарданелльская операция, являющаяся составной частью плана «Нахимов», тоже воплощала собой все самые заветные мечты. Только вот ему было немного обидно, что это историческую операцию проводит не русская императорская армия, которая готовилась к ней чуть ни не с Петровских времен, а проклинаемые белой эмиграцией большевики, поймавшие такой момент, когда мощь их Красной России стала сопоставима с мощью всей Объединенной Европы. А может, дело в том, что только при большевиках-сталинистах экономическая мощь России стала хоть немного соответствовать ее размерам. Географическая огромность, которая так долго пугала европейских политиков, наконец-то обрела реальное содержание. И именно к генералу Деникину командующий фронтом и обратился в первую очередь – так сказать, с персональным напутствием.
– Значит, так, Антон Иванович, – сказал Рокоссовский, – вашей бригаде в предстоящей операции отводится одновременно и самая трудная, и самая почетная роль. Именно ваши бойцы будут штурмовать в лоб бывшую столицу Османской империи. По данным нашей разведки, турки спешно готовят город к обороне, сооружают баррикады, формируют отряды городского ополчения из всяких фанатиков, поклявшихся умереть, но не пустить в город урусских гяуров…
Деникин в ответ сдавленно хихикнул.
– В первом вопросе мы им, Константин Константинович, обязательно поможем, – отсмеявшись, сказал он, – доставка прямо к гуриям фирмой гарантируется, а вот не пустить нас в город у них, извиняюсь, вряд ли выйдет. Не тот класс команды.
– Набрались вы, Антон Иванович, разных словечек у своих инструкторов, – поморщился Рокоссовский, – ну да ладно. Должен сказать что, штурмовать вы будете Старый Город, который и есть, собственно, Константинополь времен Византии. В этом вам помогут обычные, немеханизированные штурмовые батальоны, ведь ваши штурмовые самоходки и машины поддержки пехоты не везде пролезут. К тому же с верхних этажей средневековых домов, карнизами висящих над улицей, на боевые машины слишком легко и удобно сбрасывать всякую дрянь, вроде бутылок с бензином и ручных гранат.
– Ничего, – хмуро ответил Деникин, – прорвемся. В Белграде против нас, чай, не турецкие оборванцы были, а немцы с усташами – и то так им дали, что только брызги в стороны полетели. Много хороших офицеров мы там потеряли, но еще больше пришло под наши знамена даже из тех, что первоначально пошли с Красновым. С сатанистом Гитлером русским не по пути.
– Хорошо все, что хорошо кончается, господин Деникин, – проворчал в усы Буденный, – лучше было бы, если бы ваши приятели царские ахвицера и вовсе не ходили вместе с Красновым воевать против собственного народа – ни в Гражданскую, ни тем более сейчас. Но взыграла барская спесь: как же, сермяжное быдло – и у власти…
– Семен Михайлович, – быстро, пока Деникин не успел вспылить, проговорил адмирал Ларионов, – вы же должны помнить, что время ТОГДА было такое смутное, что многим ни черта не было понятно, не то что СЕЙЧАС. К тому же еще существовало такое явление, как месье Троцкий со своей камарильей углубителей революции, которые, даже захватив в стране всю власть, продолжали разрушать ее с неистовством безумцев. Не было бы их, не было бы и белого движения, гражданской войны, двадцати миллионов погибших и двух миллионов эмигрантов, а немногочисленные противники товарища Ленина ограничились бы ворчанием на кухнях…
Деникин хотел уже было поблагодарить адмирала Ларионова за заступничество, а Буденный возразить, как Рокоссовский вроде бы негромко, но внушительно рявкнул:
– Тихо, товарищи генералы и некоторые маршалы! – веско произнес он. – Разве не стыдно – разгалделись как дети в песочнице! Как сказал товарищ Сталин, Гражданская война закончена; кто бежал, тот бежал, кто убит, тот убит. И товарищ Ларионов прав в том, что и офицеры тогда тоже попадались разные, и революционеры. Если агнцы с козлищами мазаны одной краской, то не каждый их сразу различит. Только не было у страны тогда иного пути, кроме как вперед, к победе Советской Власти, какие бы попутчики тогда за ее ни уцепились, повиснув как клещи на собаке. Иначе – развал, гибель, крах… Тогда бы вы не только единую и неделимую не увидали, но и саму Россию интервенты разодрали бы на тысячу кусков. Хотя и на двадцатом году советской власти в органах еще оставались сволочи, продолжавшие обманом и подлогом искать белогвардейцев среди настоящих большевиков…
Немного помолчав, Рокоссовский с мрачным видом добавил:
– С другой стороны, товарищ Буденный тоже прав. Хорошо все, что хорошо кончается. В моем случае во всем разобрались, меня освободили и как полностью невиновного реабилитировали, а мерзавцев-троцкистов, фальсифицировавших дело, самих арестовали и расстреляли. Другим же повезло гораздо меньше. Впрочем, товарищи, к нашим Стамбульским делам это не имеет ровным счетом никакого отношения.
– А все-таки, Константин Константинович, – гордо вскинул голову Деникин, – позвольте поинтересоваться у Виктора Сергеевича, на чьей бы стороне он выступил, попади его эскадра не в сорок второй, а в злосчастный семнадцатый год…
Адмирал Ларионов дождался утвердительного кивка Рокоссовского, которому тоже стал интересен этот вопрос и ответил генералу Деникину.
– Сорок второй год, – несколько меланхолично произнес он, – тоже должен был оказаться злосчастным, но ничего, управились же. Фронт же, Антон Иванович, сейчас не на Волге, у Ржева и Питера (как в нашем прошлом на эту дату), а повсеместно уже перешагнул довоенную границу. Думаю, что и в семнадцатом году мы тоже бы управились не хуже… Постарались бы побольнее дать по рукам Вильгельму, чтобы слишком не задавался, а самое главное, помогли бы России соскочить с союза с Антантой, ибо с такими друзьями, как Англия и Франция, врагов никаких и вовсе не надо.
– Так все же, Виктор Сергеевич, – продолжал настаивать Деникин, – вы не ответили, за кого бы вы были – за красных или за белых?