– Но вы здесь не случайно. Профессор Ода зашел в тупик, понимаю… Он слишком рьяно пытался подержаться за бороду Бога, и старику это не понравилось…
Синкай усмехнулся:
– Будущее, как любая равновесная система, начало сопротивляться вторжению. И профессору потребовалась новая парадигма, способная объяснить некоторые нестыковки и сбои, – и вот вы здесь.
Синкай поклонился, я почувствовала, как за спиной у меня насторожился Артем. Все же он опасался Синкая, причем серьезно опасался.
– Я был немного знаком с профессором. – Синкай прислонился к стене, поглаживая ее пальцами, поеживаясь плечами. – Разумеется, во времена столь давние, вы вряд ли… Я читал его работы по второму уровню практической футурологии, они не безнадежны. И поэтому вы здесь, да, поэтому… Наверное, вы хотите спросить меня про будущее?
– Нет, – почему-то сказала я. – Хочу спросить другое… Вы сочиняете стихи?
Синкай замолчал. Он стоял у стены, лицом к ней, приложившись лбом к неровной бетонной поверхности.
– У вас были прекрасные стихи, – сказал я. – Гениальные. Я помню ваши стихи. Однажды я слышала, как вы их читаете, зимой, на старом телеграфе. Помните? Старый телеграф.
Синкай рассмеялся. Я думала, что он скажет, что тогда, зимой, на старом телеграфе он был молод, и глуп, и наивен, не знал, что к чему, но Синкай даже не пожал плечами, и я не стала его спрашивать о будущем. Он ни черта не понимал в единорогах, он лишь смеялся.
Потом надзиратель второго корпуса проводил нас в свой кабинет, где продемонстрировал текущие достижения его подопечных: в основном это были шахматы и уродливые, вырезанные из камня миниатюры, отдаленно напоминающие нэцке. Я отметила, что каторжные скульпторы совершенно не использовали в своих работах образ человека. Резцы их были направлены больше в сторону животного мира: среди работ попадались рыбы, кальмары и другие морские обитатели, выполненные с разной долей условности. Артем, усмехнувшись, указал пальцем на скульптурку доисторического ящера – кто-то из заключенных воплотил в камне тираннозавра. И никакого единорога. Хотя какие уж тут единороги. Радушный надзиратель подарил нам несколько самых искусных – с его точки зрения – поделок, среди прочего мне досталась, в общем-то, красивая и тонко изготовленная рыбка, а Артему почему-то девятиногий осьминог.
Третий блок. В отличие от двух предыдущих он состоял из трех этажей, на которых все обустраивалось уже обычным тюремным образом: камеры представляли собой большие помещения с низким потолком и узкими окнами, расположенными на высоте человеческого роста. Вдоль стен тянулись длинные односкатные нары, на которых спят каторжные, как правило, подложив под себя коврик из синтетического волокна; такие же, только двускатные, нары располагались и по центру камеры.
Во время нашего визита камеры оказались по большей части пусты, на нарах лежали лишь несколько человек в оранжево-полосатой арестантской робе – это были больные. По уверению тюремного начальства, болезни в третьем корпусе встречаются нечасто, нездоровые люди редко доживают до освобождения. Большинство заключенных с удовольствием участвуют в каторжных работах, и если мы видим больного, то можно быть уверенным, что это действительно больной, а не злостный симулянт. Болеют же здесь в основном от тоски, так, во всяком случае, сказал один из больных, именно от тоски – климат в последнее время стал заметно мягче и зимы не так суровы, как в прежние времена; довольствие, получаемое каторжанами, хоть и не богато, но позволяет, при соблюдении определенной гигиены, поддерживать человеческое состояние, с тоской же ничего поделать нельзя. А если еще человек слаб духом, то сахалинская тоска разъедает его чрезвычайно быстро, и еще недавно здоровый во втором блоке каторжанин в третьем рассыпается в тюремную пыль. Поэтому, кстати, некоторые содержащиеся в третьем блоке предпочитают совершить нарушение режима, чтобы вернуться во второй.
Как пояснил надзиратель, лица, отбывающие последнюю треть наказания, содержатся уже на полувольном содержании: они могут покидать территорию тюрьмы в кандалах, гулять по поселению в дневное время и при желании устраиваться на работу. Также они могут подать начальнику тюрьмы представление и перевести часть полагающегося им содержания в сухой паек; многие так и делают, получая продукты и меняя их потом в городе на табак, спиртное или проигрывая в карты.
Из тех, кто находился в третьем блоке, пообщаться вызвался некий Рубуру, оказавшийся, впрочем, чрезвычайно скучным субъектом. Мы покинули тюрьму ближе к вечеру и в Александровск вернулись уже в темноте.
За ужином наш хозяин Еси устроил сюрприз – его жена (кстати, китаянка) приготовила традиционное китайское печенье с предсказаниями, и мне опять досталось про рыбу. Развернув бумажку, я прочитала: «Красный тростник, шляпа рыбака, красный тростник, красная река»; мне хотелось спросить у жены Еси, что это означает, но по правилам китайских гаданий расспрашивать нельзя, догадываться следует самостоятельно. Что выпало Артему, я тоже не смогла выяснить – он сжевал свое печенье вместе с предсказанием.
На следующий день мы по рекомендации полковника Хираи решили осмотреть поселение айну, расположенное к северу от Александровска в небольшом распадке. Полковник Хираи был так любезен, что выделил нам походное снаряжение, палатку, котел и спальные мешки, так как в один день до поселения добраться было нельзя. Нам предстояло проехать около часа по дороге, уходящей на север, а потом идти пешком; полковник рекомендовал проделать путешествие именно пешком, а на ночлег задержаться в месте под названием Белый ручей – это место расположено в стороне от дороги к поселению айну и знаменито тем, что в ручей впадают ключи, в них еще реально встретить чистую, хотя и некрупную, форель.
Поблагодарив Еси за гостеприимство, мы, не теряя времени, отправились в путь. Полковник Хираи продолжал приятно удивлять – баки нашего автомобиля были полностью заправлены, а в багажнике нашелся мешочек крупы, две банки консервов и котелок с картофелем. Я услышала, как при виде этого богатства громко заурчал живот Артема, и улыбнулась в сторону.
Дорога оказалась тяжелой даже для вездехода – она пролегала по руслу пересохшей реки и походила на терку; крупные камни вытрясали все кишки, мелкие грохотали по днищу, Артем держался за руль, мне же пришлось схватиться двумя руками за вваренную в потолок скобу и практически повиснуть на ней, впрочем, это слабо помогало. Единственным облегчением в этой дикой езде было то, что мы останавливались практически каждые пятьсот метров из-за поваленных поперек дороги деревьев – дорогу поддерживали в относительно проезжем состоянии, однако за последнее время успело нападать много деревьев. Артем тормозил, закидывал на плечо бензопилу и, ругаясь на незнакомом мне языке, направлялся к поваленным стволам. От деревьев он отпиливал большие куски, цеплял их к лебедке и с ее помощью оттаскивал в сторону, после чего мы двигались дальше.
Иногда наше продвижение в глубь острова замедляла вода, сохранившаяся в некоторых изгибах речного русла, и Артем выбирался промерять глубину; у нашей машины имелся шнорхель, так что пробирались мы успешно, вода стояла высоко, и вездеход погружался в нее с капотом. Всего, я думаю, мы преодолели километров восемь, хотя мне они показались кругосветным путешествием.
Это случилось, когда мы проходили одну из таких луж. Она была неглубокая, я прекрасно видела дно, в прозрачной воде резвились жуки и серебристые пиявки, Артем переключился на пониженную передачу, и… неожиданно вода прыгнула на нас. Она резко вздыбилась, поднялась стеной и с силой ударила в лобовое стекло; мы оказались вдруг в этой воде, и тут же машину подкинуло, точно под днищем взорвалась пневматическая граната. Я не успела ухватиться за рукоять, не успела выставить руки, ударилась головой.