И это были удивительные стихи. После окончания представления мама ничего не сказала, но когда Синкай начал стеснительно продавать свои книги, она купила две. Но лучшего стихотворения в книге не оказалось, и тогда Синкай записал мне его на мятом оберточном листке.
Позже, когда я закончила школу и перешла в университет, Синкай был уже другим и стихов больше не сочинял, во всяком случае, я их не слышала. Он вел на радио передачу «Лотос и Погром», где от имени вымышленного либерал-демократа Дзюинтиро Гэта призывал народ к консолидации и национальному пробуждению. Тогда я не знала, что Синкай – брат императорского доктора, но его передачи слушала не без удовольствия – на протяжении трех лет каждую программу он начинал с одной и той же фразы: «Друзья, помните – на высшей ступени пирамиды цивилизации находится японский мужчина, на низшей же ее ступени распростерта корейская женщина». Он был удивительно серьезен в те годы.
В середине передачи Синкай громко выпивал стакан виски, говорил, что жизнь – трудная штука, после чего следовал обязательный рассказ про бесчинства тысяч и тысяч корейцев, которые повинны в Войне и тьме над миром и, будучи навечно и без сомнения заслуженно изгнанными из пределов Империи, умудряются пробираться на многострадальный Сахалин, где селятся в распадках, норах и логах и оскверняют сушу, воду, воздух. Про сонмы китайцев, непосильным ярмом повисших на тощих шеях налогоплательщиков и жирующих на Сахалине в своих зловонных фанзах – вместилищах всех пороков, что может представить человек. Про американцев, которых на Сахалине больше, чем способно вынести сердце пламенного патриота, и пусть они как звери сидят на Сахалине в надежных клетках – самим своим существованием они оскорбляют память всех тех, кто пал от их нечестивых рук. Заканчивалась «Лотос и Погром» тоже всегда одинаково – фразой, ставшей лозунгом многих групп, примкнувших к запрещенной впоследствии либерально-демократической партии: «Сахалин должен быть санирован!»
Передача подавалась как сатирическая, высмеивавшая затхлую атмосферу тех собачьих лет, когда Война осталась позади, а четкой картины развития еще не обозначилось и общество пребывало в состоянии идеологического коллапса; однако зажигательные речи Гэта находили в душах национально настроенных подданных живой отклик, и закончилось все это так, как не ожидал и сам Сиро, – в одно прекрасное утро сторонники санации Сахалина погрузились на три довольно вместительных баркаса и, распевая народные песни и скандируя воинственные речовки, взяли курс на север. В проливе Лаперуза баркасы были перехвачены миноносцем береговой охраны «Роберт Ли», потребовавшим прекратить рейд, но либерал-демократы в запале не сумели остановиться, и один из баркасов наткнулся на боевой корабль. Были погибшие, были раненые. После этого «Лотос и Погром» закрыли, а Синкая уволили; обозленный, он начал выпускать уже откровенно антиправительственный листок «Агент V» и распространять его по подписке среди студентов технических вузов. Раздосадованный бестолковостью патриотов, он создал ячейку радикальных либералов, на чем в результате и погорел и был сослан в префектуру Карафуто. Ирония судьбы закинула Синкая сюда, на Сахалин, в место, которое он призывал очистить посредством применения атомного огня и химических боеприпасов.
В газетах писали, что при задержании Сиро Синкай оказал сопротивление – столкнул с лестницы жандарма, укусил другого, выбежал на улицу, облил себя из канистры и грозил самосожжением; впрочем, впоследствии выяснилось, что в канистре не бензин, а моча. Естественно, я не могла не поинтересоваться у надзирателя, как обстоит дело с самоконтролем у Сиро сегодня, на что надзиратель ответил, что на текущий день экс-поэт пребывает в совершенном равновесии духа; сразу по прибытии в «Трех братьев» Синкай встал на путь исправления, сотрудничает с администрацией и участвует в самодеятельном ансамбле народной песни «Токкофуку».
Я не совсем поняла, как можно участвовать в самодеятельном оркестре, находясь в камерах, и надзиратель пояснил, что с восьми до девяти часов заключенным открывают окошечки в дверях, в которые они и поют. Синкай же, несмотря на его прежний радикализм, ныне абсолютно безобиден; ум же его остр, как и раньше. Так что можно входить к нему без всяких опасений; само собой, наша беседа должна состояться в присутствии представителя администрации.
Я не могла упустить такой возможности. Мы вошли в камеру, и заключенный в оранжевой полосатой робе с почтительностью приветствовал нас. Я отметила, что сегодняшний Сиро Синкай выглядел несколько иначе, чем в годы «Лотоса и Погрома»; в те времена, когда он призывал к решительному броску на север, он был рыхлым нескладным юношей с крупными чертами лица, с вывернутыми губами и мясистым носом, потный и суетливый. Теперь передо мной стоял жилистый человек со страшной сухой мускулатурой; каждое мышечное волокно было сепарировано канатами сухожилий и венозными буграми, при всем при этом плечи, грудь и руки его покрывали густые черные волосы. Голова Синкая была обмотана блестящей цепью, на другом конце которой висела кандальная гиря. Когда мы вошли, Сиро упражнял трапецевидные мышцы, вены на его шее и голове вспучились, и казалось, что он вот-вот взорвется от напряжения; я внезапно почувствовала себя очень незащищенной, даже несмотря на свои пистолеты. А еще я порадовалась, что рядом со мной Артем. На фоне Сиро Синкая он выглядел тощим мальчишкой, но его присутствие отчего-то вселяло в меня уверенность и силу.
Увидев нас, Синкай поставил свою гирю на пол и галантно поклонился, за годы каторги он не растратил куртуазности своего характера. Надзиратель, как всегда приписывая мне не свойственные функции, объявил Синкаю, что с ним хотят пообщаться господа инспекторы, и если у него есть пожелания, жалобы или предложения, он может смело их излагать.
Если честно, я смутно представляла, о чем говорить с Синкаем, он слыл человеком образованным, практически энциклопедистом, с оригинальным мышлением и бойким пером, и, судя по его виду, годы, проведенные в каторге, лишь обострили злой ум и наполнили его еще большей желчью. Мне не хотелось толковать о пустяках, не хотелось вспоминать прошлое, и уж тем более я не была настроена выслушивать жалобы Синкая на засилье клопов или стоны о недостатке витаминов в тюремном рационе.
На деле все опасения оказались совершенно напрасными. Синкай, узнав, что я ученица профессора Ода, проявил необычную осведомленность о положении дел в современной футурологии, чем меня, безусловно, озадачил.
– Это интересно, – говорил Сиро, прохаживаясь по своей камере и то и дело прикасаясь пальцами к вискам. – Это очень интересно, в свое время я обращался к некоторым работам… Конечно, практическая футурология профессора Ода не имеет ничего общего с той наукой, что возникла в начале двадцатого века на стыке маргинальной философии и фантастической беллетристики. Да, тогда футурология воспринималась несколько вульгарно, как набор гадальных карт, позволяющих определить, как будут выглядеть кофемолки через пятьдесят лет, и узнать, сумеет ли человек добывать электричество из грозовых облаков. Сами же футурологи, по большому счету, походили на ярмарочных гадалок, предсказывающих судьбу по жженым бараньим лопаткам и полированным хрустальным сферам. Собственно, те, первые футурологи, ими и являлись, профессиональными врунами на содержании у нарождающихся транскорпораций. Задачей их было шокировать публику ужасами грядущего или прельстить ее же этого грядущего перспективами. С помощью этих талантливых фантазеров, а часто лгунов, в массы внедрялись банальные и даже ненужные товарные предпочтения и целые модели поведения. Футурологи проституировали будущее, они населяли его бестиями, настолько же безумными, насколько безумны были их создатели…
Синкай продолжал пересказывать краткое содержание статьи «Футурология: пришествие № 2», опубликованной профессором Ода после демобилизации из Императорской армии и по сути заложившей основы. Мне, если честно, хотелось услышать нечто оригинальное, однако длительное отсутствие общения с образованными людьми сыграло с Сиро злую шутку, прерывать же его я не решалась, опасаясь рассердить.
Лучше бы он почитал стихи. Свои, чудесные, те самые, из старых. Но Сиро, кажется, больше не помнил своих стихов.
– Сегодняшняя футурология сделала качественный шаг вперед, – говорил он. – Это уже не пыльная фантастика, дискредитировавшая себя временем, это активная практика, искусство взаимодействия с послезавтра. Сегодня она чем-то напоминает классический маркшейдер кунст. Современный футуролог не предсказывает, не ясновидит и не прозревает, он давно отряхнул затхлый прах провиденциализма со своих ступней, современный футуролог взаимодействует! Его символ – стальная игла! Он размечает границы будущего, купирует ложные тропы, закладывает основы! Это хирург, отсекающий гнилое мясо истории, акушер, повивальная бабка грядущего…
Синкай несколько возбудился, он нажимал пальцами на виски так сильно, что на них образовались глубокие впадины, в неверном свете, проникающем сквозь окно каземата, казалось, что пальцы Синкая погружаются в голову, точно он пытался осязать ими сами свои мысли. Гиря скрипела по полу.
– Идея о том, что не только мы можем влиять на будущее, но и будущее на нас, удивительным образом превратила псевдонауку, какой, собственно, и была всегда футурология, в отточенный инструмент для разметки пути. Вы, конечно, знаете, что практически все, кто занимался современной футурологией, – ветераны Войны? Это не случайно. Да, в Токио была одна из лучших школ… Наверное, даже лучшая. Технологический рывок, произведенный страной на рубеже тысячелетий, привел к тому, что мы очутились в будущем гораздо раньше остального мира, и именно мы приняли на себя весь его блистающий натиск. И этот натиск был яростен и прекрасен одновременно. Возможно, именно поэтому мы и уцелели… Знаете, Сирень, я ничуть не жалею, что мне пришлось жить в то время…
В голосе Синкая проскользнула заметная печаль.
– Впрочем, как отмечали еще древние, времена не выбирают. Блаженны те, в чьих рукавах ветер… Мне кажется, мы с вами встречались прежде, не так ли?
– Вряд ли, – сказала я.
Синкай улыбнулся: