Помимо людоеда Накамуры в первом блоке содержались еще тридцать восемь кандальных каторжных, помещенных в Александровскую тюрьму бессрочно; мы шли по особому трапу, проложенному поверх бетонных стаканов, и периодически смотритель откидывал тяжелые крышки. Разглядеть преступника было непросто, но те, которых я разглядеть все же смогла, выглядели ужасающе. Не знаю, что стало причиной такого их состояния, я предположила вслух, что дело все-таки в условиях содержания, но полковник Хираи возразил:

– Отнюдь нет, – сказал он. – Условия содержания лишь ускоряют процесс озверения. Человек видит себя в зеркале других людей, только через других он и становится человеком. Будучи лишен своего отражения, он быстро возвращается к своему естественному состоянию. Плоть сдается, спрятанная под ней скверна выходит из-под контроля и трансформирует тело в соответствии с душой. Вот, например, этот.

Хираи указал стеком вниз. Я взглянула.

На меня уставились глаза, белые, с неподвижными зрачками, широко разведенные, умные; я увидела эти глаза, большие, страшные, мертвые, точно из люка на меня смотрел не человек, но моллюск, голодный и готовый к стремительному броску, а в темноте стакана яркими поперечинами выступали оранжевые полосы тюремной робы.

– Это небезызвестный разбойник Дзюнтай. – Хираи с удовольствием плюнул вниз. – Он называл себя в честь другого разбойника, старинного, и, как и тот, убил шестьдесят три человека, включая женщин и детей. Все свои злодеяния Дзюнтай снимал на камеру и продавал таким же больным психопатам, как он сам. На суде симулировал сумасшествие, но был признан виновным и приговорен к пожизненной каторге.

Дзюнтай улыбнулся, я ощутила ужас от этого оскала, у Хираи от ненависти дрогнули губы, и мы перешли к другой яме, чтобы познакомиться со следующим заключенным, а потом и со следующим, и еще с одним. Хираи продолжал рассказывать, но мое сознание почти сразу перестало определять и запоминать их злодеяния, потому что эти злодеяния были омерзительны, но при этом однообразны, как и нечеловеческий облик их вершителей.

– Чудовища, которых вы видите, – указал Хираи на стаканы в конце осмотра, – эти чудовища – не люди. Они отреклись от человечности, и человечность отреклась от них. Они монстры, и они опасны.

Я заметила, что Накамура, этот страшный психопат и извращенец, выглядит до сих пор вполне по-человечески, на что полковник ответил, что данный феномен занимает и его; что он до сих пор не пришел к однозначному выводу, но его многолетний опыт общения с отребьями рода человеческого позволяет утверждать, что такие, как Накамура, встречаются редко, а такие, как Дзюнтай, напротив, но и первого и второго он, будь у него возможность, не задумываясь бы застрелил.

Артем молчал. Думаю, что с полковником он был согласен.

Находиться в первом блоке было невыносимо, я почувствовала необходимость выйти на открытый воздух. Артем предложил и вовсе завершить посещение тюрьмы, но я была тверда в своем намерении осмотреть ее целиком. Полковник Хираи вручил мне еловую веточку, я растерла ее ладонями и по совету полковника намазала щеки, как бы создав вокруг головы хвойный кокон, после чего мы перешли во второй блок; сам Хираи оставил нас ради неотложных дел, поручив сопровождение старшему надзирателю.

Во втором блоке тюрьмы содержатся заключенные, хотя и имеющие большие сроки, но не представляющие серьезной опасности для окружающих, осужденные по политическим статьям или по неосторожным преступлениям; и те и другие рассчитывают рано или поздно перейти в третий блок, а потом и в состояние поселенцев. Блок состоит преимущественно из узких одиночных камер, в которых круглосуточно остаются каторжные заключенные, камера в длину насчитывает двадцать шагов, в ширину она незначительна, человек с не самыми длинными руками может одновременно коснуться стен ладонями. Нар, коек, какой-либо другой мебели, предназначенной для лежания, не предусматривается; в любое время года заключенный находится на толстом коврике из пенопропилена, его шея прикована короткой цепью к трехпудовой гире, отлитой в форме ведра, так что при желании заключенный может совершать прогулки от окна до двери, волоча гирю-ведро. Некоторые, по уверениям надзирателя второго блока, за годы заключения умудряются так наращивать свои силовые показатели, что прохаживаются по камерам, держа гирю на весу или взгромоздив ее на затылок. Такие отправляются на поселение настоящими крепышами, походящими на приземистых широкоплечих гномов. Китайцы, держащие в Александровске ремесленные лавки и другие заведения, охотно нанимают этих троглодитов. Хотя для большинства заключенных такой вес, помноженный на скудость тюремного рациона, является все-таки разрушительным фактором; те, кого природа не одарила широким костяком, крепким желудком и железным здоровьем, зачастую переводятся в третий блок полуинвалидами.

Стесненность положения заключенного, кроме всего прочего обязанного пребывать на шейной цепи, немного смягчается условными вольностями режима, допускаемыми во втором блоке: заключенные здесь могут лежать и ночью, и днем, им позволяется читать книги и смотреть в окно, на скалы и воду. Это одно из самых весомых преимуществ второго блока, одна из главных привилегий, но есть и другие. Надзиратель с гордостью поделился с нами программой, разработанной лично им и направленной на гуманизацию наказания, с одной стороны, и привитие каторжным чувства прекрасного – с другой. Надзиратель с помощью других заключенных возобновил в ближних холмах небольшую копь, в которой еще в довоенное время добывался поделочный камень, и теперь заключенные второго блока обеспечены досугом – они вырезают из камня миниатюры по средневековым образцам. Конечно, все происходит под строгим контролем тюремной администрации, и результаты есть.

Мне захотелось встретиться с одним из заключенных, и надзиратель проводил нас в камеру к каторжнику, заканчивающему отбывать положенный срок во втором блоке и готовящемуся к переходу в третий. Надзиратель, понизив голос, сообщил нам, что этот заключенный особенный – он троюродный брат домашнего доктора императорской фамилии, прислан в Александровскую тюрьму за сочинение оскорбительных памфлетов, вольнодумство и организацию подпольной ячейки либерал-демократов, по профессии он журналист, а зовут его Сиро Синкай.

Синкая я знала, более того – помнила.

Я тогда училась в старших классах, зимой уроки длились до темноты, и мама встречала меня, чтобы проводить до дома; мы шагали по тихим улицам и громко разговаривали, пугая прохожих своей чужой речью; шли мимо дровяных лабазов, мимо мастерских, где делали и учили петь механических птиц, мимо лавок с ненужными книгами и будок с горячей лапшой. До дома от школы было недалеко, но это если по прямой, мама же не любила ходить по прямой, и мы всегда удлиняли путешествие, обходя ремесленные и торговые кварталы. И однажды, кажется в месяц инея, мы с мамой, замерзнув, решили заглянуть в ресторан, который завелся в здании, где раньше располагался телеграф. Обычно там было темно и тихо, но в тот день окна и двери оказались открыты, играла музыка, пахло паровыми капустными пирожками и чаем. Мы зашли внутрь.

Там на небольшой сцене на стуле сидел человек в нелепом и бедном клетчатом пальто и грел руки железным чайником. Вокруг сцены собирались столики, за ними дремали тепло одетые люди; мы выбрали столик с краю, нам тут же принесли чай и сладкие имбирные сухари, человек, принесший угощенье, поглядел на нас с удивлением.

Мама пояснила, что это, видимо, вечер поэзии. Раньше, во времена ее молодости, такие вечера проводились часто, потому что тогда, после Войны, поэтов объявилось неожиданно много, а развлечений, напротив, было мало. Правда, по словам мамы, поэты сейчас остались не очень высокого полета, так себе. Но потом и такие поэты куда-то делись, так что нам повезло, мы сможем послушать, возможно, настоящего.

Я редко слышала, как читают вслух стихи, если не считать тех, что читала мама на Рождество, или тех, что бабушка читала перед сном вместо колыбельной. Были еще абсурдистские хокку, посвященные фривольным приключениям поэта Басе, отец сочинял их по субботам за чтением газет и стаканчиком виски, а вечером, когда в дом приходили гости, зачитывал их публике с непременно каменным лицом. Были политические памфлеты, которые иногда между занятиями зачитывали с подоконников старшеклассники, они всегда это делали ядовито, в нужных местах вращая глазами и сообщая голосу излишнюю жирность и округлость, как бы намекая этим на водянку, которой страдал Император.

Я сомневалась в этом поэте в дурацком клетчатом пальто и клетчатых штанах; честно говоря, из-за этих штанов я опасалась, что поэт начнет сейчас читать нечто неприличное. Поэтому я сосредоточилась на чае и имбирных пряниках, которые оказались вкусными, но несколько суховатыми, приходилось слегка подразмачивать. Успела выпить две чашки, съесть восемь пряников и заскучать, но тут началось представление. Человек на сцене отставил чайник, расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана книжку и стал читать. То есть сначала он представился – Сиро Синкай – и после этого стал читать.

Это длилось больше часа. Нет, не все время, несколько раз Синкай делал паузу, чтобы отхлебнуть из чайника, но потом продолжал. И все эти полтора часа мы слушали его стихи.