Со стороны поселения послышались крики, я побежала в их направлении, доставая по пути пистолеты. Артем догнал меня в несколько прыжков и столкнул в кусты; он сказал, что лучше идти вокруг, что лагерь айну вот здесь, рядом, в ста метрах.

Это был распадок между двумя сопками, широкое место, мы смотрели на него сверху, скрываясь за зеленью. Я видела шалаши, сложенные из веток, хвои и шкур, между ними суетились люди. У меня очень замерзли руки. И нос. Артем, пригибаясь, стал обходить лагерь слева, а я отправилась по правой стороне. Здесь меньше кустов и больше камней, и мне было легче оставаться незамеченной. Кричали женщины, которых избивали каторжники. Избивали, пинали ногами, колотили руками, таскали за волосы. Я узнала из всей этой банды двоих. Над трупом бородатого старика склонился убийца Дзюнтай, он занимался тем, что с помощью большого ножа нетерпеливо срезал с человека кожаную куртку; снять куртку у него не получалось, он то и дело взвизгивал и со злобой втыкал лезвие в тело. Несколько мужчин висели, привязанными к деревьям, вверх ногами, возле них с кривым, очень похожим на серп ножом прохаживался поэт и инсургент Сиро Синкай. Привязанные к деревьям айну были еще живы, они кричали, извивались, стараясь вырваться, их лица покраснели от прилившей крови. Вдруг Синкай взмахнул серпом и перерезал одному айну горло. Его удар оказался так силен, что лезвие практически отсекло голову. Я хотела выстрелить в Синкая, но он не стоял на месте – нетерпеливо ходил вдоль подвешенных, выбирая, кого бы убить еще, я же попасть в подвижную мишень с одного выстрела не надеялась. Мы договорились с Артемом, что первым нападет он, а я буду прикрывать его из кустов, но этого не случилось, Дзюнтай перехватил нож и стал отпиливать голову трупу, Синкай же примерялся к очередному повешенному айну, а айнские женщины, избиваемые каторжными, кричали все безнадежнее.

А потом к Дзюнтаю подошел ребенок. Это точно был ребенок – невысокий, одетый в лохмотья, он, кажется, плакал и попробовал оттащить каторжного от тела старика, но Дзюнтай уже отпилил голову и с хохотом вручил ее ребенку. Тут я выстрелила. От меня до Дзюнтая было не меньше ста шагов, обычно на таком расстоянии я выбиваю семьдесят из ста. В этот раз я попала точно в цель. Я тренировалась на обычных деревянных поленьях, расставленных на полянке за нашим домом, отец говорил, что тренироваться надо на них и ни в коем случае не на мишенях – мишени развивают спортивную меткость, а тут нужна точность другой природы. К тому же по полену сразу видно – попала или нет. Но главное, по мнению отца, было то, что поленья позволяли почувствовать попадание, – одно дело, сажать пули в эфемерную бумагу, и совсем другое – в дерево. В Дзюнтая я попала легко, ровнехонько в затылок; его голова лопнула, точно гнилая тыква, разлетелась красными ошметками. Словно в черепе у Дзюнтая содержался безумный перегретый пар, еле сдерживаемый костяной коробкой и готовый в любую секунду вырваться наружу, и пуля дала ему свободу. Это лучшее, что случалось с ним в жизни, подумала я, жаль, что поздно. Каторжные замерли и стали оглядываться; те, у кого имелись винтовки, отобранные у охраны тюрьмы, сняли их с плеч и взяли на изготовку, но, кажется, они так и не поняли, что это был выстрел, не исключено, что многим показалось, что голова у Дзюнтая взорвалась сама, от переполнявшей его ярости. Синкай отвлекся от истязания айну и пристально поглядел на убитого будучи человеком умным и опытным, он понял, что к чему, и быстро укрылся за камнем, крикнув остальным готовиться к обороне. Откуда-то возник Артем, он появился среди каторжных будто из воздуха, и, недолго думая, убил ближайшего каторжника багром в шею. Я сначала не поняла, как он смог появиться столь неожиданно, но потом увидела – поверх куртки Артем натянул тигровый каторжный комбинезон и сам двигался шаркающей каторжной походкой, так что остальные приняли его за своего. Синкай закричал предупредительное снова, но, прежде чем остальные успели что-то осознать, Артем убил еще одного. Каторжные начали стрелять. Стрелять они не умели. Получалось так, что Артем успевал действовать багром гораздо быстрее, чем они огнестрельным оружием. Один из беглецов, рыжий, поднял карабин и выстрелил; от неумения он прижал приклад к щеке, и отдачей ему выбило зубы, рыжий взвизгнул и уронил оружие, а Артем метнул багор. В этот раз он использовал другой прием – ухватившись за самый кончик древка, сделал над головой широкое вращательное движение и выпустил багор, тот полетел, вращаясь, как палица, и угодил точнехонько в переносицу. Карабин, выпавший из рук рыжего, попытался подобрать другой каторжный, но он двигался слишком медленно. Отец, когда учил меня стрелять, говорил, что главное – это не скорость, главное – точность и уверенность в себе, Артем сочетал и то и другое. Он в три прыжка подскочил к уже мертвому рыжему, вырвал из него багор и, как бы продолжая это движение, вогнал крюк в шею другого каторжного, рванул в сторону, рассек мясо.

Грохнул выстрел. Именно грохнул, из-за того, что стрелок находился рядом, пуля прожужжала рядом с головой, я повернулась и буквально в пяти метрах от себя обнаружила китайца, пытавшегося перезарядить винтовку. Это был не каторжный, а именно китаец, видимо, он примкнул к бежавшим добровольно; на его лице я прочитала сильную ненависть к себе и не менее сильное желание меня убить. Он стоял так близко, что попасть в него не составило никакого труда; пуля угодила китайцу в шею и, видимо, раздробила позвонки – голова китайца склонилась набок, сам он, как тряпичная кукла, свернулся на другой. Синкай, прятавшийся за камнями, вылез и принялся подкрадываться к оружию китайца, то и дело бросая на меня свирепые взгляды. На Артема набросились сразу двое каторжан, оба с топорами; нападавшие ими размахивали, теснили его к ручью, но действовали не очень умело, было видно, что оружия в руках они не держали давно, а тренировками с гирей в тюрьме пренебрегали. Я подумала, что Артем легко справится с ними обоими, но на всякий случай решила ему помочь и убила одного из нападавших выстрелом в спину. И тут же меня сильно толкнули в лопатки – за звуком выстрела не услышала подкравшегося; я запнулась и, пролетев по инерции несколько метров, упала лицом в землю и немедленно, как учил отец, резко перекатилась в сторону. Но тут же получила удар сапогом по ребрам, хрустнула кость, каторжный пнул еще раз, выстрелить я не успела – негодяй навалился, надавил, прижав правую мою руку к земле, стараясь вывернуть кисть и добыть пистолет. Левую держал не так крепко, но держал, вырваться я не могла. От него воняло зверем, грязным гнилым медведем, не человеком, от этого сделалось страшно. Я подумала, что еще немного, и он заберет пистолет, а уж нажать на курок сможет и такое животное. И тогда я вспомнила еще один урок своего отца – я расслабилась, перестала сопротивляться, каторжный невольно подался вперед, и тут я напрягла шею и резким движением головы разбила своему противнику нос. Он дернулся, ослабил хватку, этого оказалось достаточно – круговым движением я вывернула кисть, направила ствол пистолета ему в бок и выстрелила. Каторжный съехал влево, оставив на мне свою кровь, сопли и вонь; я села и отряхнулась. Все это происходило как будто бы долго, но на самом деле длилось несколько секунд, ведь Синкай продолжал ползти к карабину и был уже близок. Я выстрелила, но попасть не смогла, потому что прежний поэт и журналист полз слишком ловко, короткими ящеричными перебежками, прячась за невысокими валунами и телами убитых айну. Было ясно, что с этого расстояния достать его не получится. Синкай помахал мне рукой. Улыбнулся, а затем прыгнул к винтовке, перекатился и поднялся уже с оружием. Скорее всего, он слишком уж торопился и приложил слишком мощное усилие, патрон смяло, и он заклинил затвор. Синкай в бешенстве отшвырнул карабин и бросился на меня с ножом. Я упустила несколько секунд – никак не могла осознать тот факт, что он хочет меня убить, как убил всех этих айну. И только когда я осознала окончательно, что он не собирается шутить, что все это серьезно – вот сейчас он вырвет мне горло, я выстрелила. Синкай точно наткнулся на прозрачное препятствие, пуля прошла навылет сквозь легкое, и со следующим выдохом Синкая на губах его выступила кровь. Вид собственной крови привел поэта в неистовство, он завопил и кинулся на меня. Наверное, у меня все-таки дрогнули руки, наверное, я все-таки продолжала видеть в нем не обезумевшую кровожадную обезьяну, а человека, когда-то сумевшего меня удивить. В клетчатом пальто, он придумывал заклинания для снов средь холода и тоски разрушенного мира, давным-давно, поэт Сиро Синкай. Сиро Синкай продолжал бежать на меня, я выстрелила еще. Вторая пуля попала ему в плечо и вырвала сбоку крупный кусок мяса, Синкай рыкнул, но не остановился, бежал на меня со своим кривым ножом. Я видела его глаза, залитые кровью, пожелтевшие от ярости, от ненависти и от боли, это было все-таки больно. Я выстрелила. Меня учили в таких случаях стрелять в ноги, обездвиживать противника, но в ноги я не попала, а попала в живот, три пули. Синкай, казалось, этого не заметил вовсе; бушевавший в нем пожар гнал его, он знал, что умрет, но хотел встретиться со мной. Я перевела пистолеты на автоматический огонь и нажала на спусковые крючки, руки дернуло вверх, я отпустила; пули врубились в туловище поэта и произвели с ним значительную ревизию – правый бок вместе с животом, кишками и мясом отошел и повис, а левую руку оторвало по самое плечо, но даже после этого поэт не упал. Еще несколько мгновений он стоял, разглядывая себя, кровь, хлеставшую из разорванных артерий, ошметки сухожилий и белые осколки ребер, торчащие в стороны, себя, уже мертвого. И пулю, ту самую, что влетела ему в рот, пробила щеку и выскочила вместе с зубами. А потом он упал.

Артем крикнул, я повернулась – в меня целился каторжный, в руках у него плясала винтовка, и я успела подумать: отчего неверна его рука – от ужаса, от желания убивать или от предчувствия смерти? И я снова сделала все так, как учил меня отец: быстро, но без паники, прицелилась и нажала на курок, и целившийся в меня каторжник подскочил на воздух, упал уже мертвым. Я отметила, что пистолеты оказывают на противника не только поражающее, но и деморализующее воздействие – грохотом, неотвратимостью, огненными вспышками, каждый мой выстрел достигал цели; каторжные, если в меня и стреляли, не попадали. Артем же продолжал орудовать багром, он делал это так умело, что я стала подозревать о существовании особого боевого искусства обращения с баграми, хотя, скорее всего, это была многолетняя практика. Прикованный к багру. На меня кинулся каторжный с дубиной, патроны в правом пистолете кончились, я застрелила его из левого, потом перезарядила правый, поменяла магазин, и в этот момент на меня бросились двое, заросшие и косматые каторжники, закоренелые душегубы, они были сильно перемазаны в крови. Их я тоже убила. Это получалось легко, по эмоциональности не отличалось от стрельбы по поленьям, ну, за исключением того, что поленья были полезными ресурсами, а каторжные нет. Артем дорабатывал оставшихся; они сопротивлялись, хотя и не очень сильно, было видно, что они смирились со своей участью, понимали, что пощады ждать не стоит. Превосходство Артема в смерти гораздо выше, он был на самом деле точно прикованным к багру, багор стал продолжением его руки, он доставал им врагов, колол, рубил, рвал, и, наверное, минуты за три все закончилось. Стоянка семьи айну оказалась залита кровью и завалена мертвыми телами, те айну, что остались живы, исчезли, сбежав, не забыв освободить своих еще живых товарищей, привязанных к деревьям вниз головами. И один каторжный остался в живых, не знаю, как он уцелел, но теперь он очнулся и пытался спастись – скатился в ручей и попытался убежать, но вода была глубока, а камни скользки, он то и дело обрывался и падал; еще он кричал и смеялся. Я не могла разобрать что, хотя он кричал явно по-японски, видимо, за годы пребывания в каторге язык его смешался и спутался, сделался малоразличимым. Думаю, он умолял о пощаде. Но Артем не собирался никого щадить, он спрыгнул в ручей, поднял окатыш и, резко замахнувшись, как из пращи выпустил камень. Камень угодил в затылок. Затем Артем прикончил каторжного багром.

И всё.

Я посчитала – за несколько минут мы убили пятнадцать человек, хотя людьми они уже не были, не в полном смысле этого слова, но все равно они ходили, смотрели в разные стороны и когда-то были детьми. Кроме каторжных на поляне лежали восемь айну, пять мужчин и три женщины. Я раньше никого не убивала. Никого. Если честно, мне и не хотелось никого убивать. Но ничего необычного я не почувствовала. Артем подошел и улыбнулся; он держал в руках багор, чистый и блестящий от работы. Артем был доволен, взглянув на меня, он сказал:

– Я тоже.