– Красиво сказали, – отметил Беляков. – Мне просто показалось, что такая музыка не к месту, что ли.

– А у Иосифа всё было не к месту. В этом и заключался глубинный смысл его творчества. Оно многих шокировало. Если хотите, – кололо глаза. Всё – вопреки, всё – наперекор правилам и канонам. А жизнь, сама по себе, разве всегда понятна, разве не такова, какова… – Алексей на минуту потерял ход мысли, и Беляков по-своему завершил её.

– Да-да. Я знаю: жизнь такова, какова она есть и больше – ни какова.

– А я говорю о том, что в ней полно несоответствий. Но разве мы её за это меньше любим, разве не цепляемся за неё ежеминутно?

Грот, успевший за разговором опустошить свой стакан, был настроен меланхолически. Его потянуло на философию. Голос продюсера стал звучать тихо и чуть глуше, а в речи появилась та особая, плавная, задушевность, когда русский человек, перед тем как пуститься в разнос, готов вывернуть себя наизнанку и, не преследуя для себя никакой корысти, наврать случайному собутыльнику с три короба.

Сергей Сергеевич подумал, что, возможно, именно Гроту он сейчас и должен задать вопрос, на который вот уже какой день самостоятельно не мог найти ответа.

– Вы меня, Алексей Андреевич, извините, не для протокола, как говорится, а для моего собственного понимания. Скажите, ваш друг Маркин, действительно, считал себя артистом, верил в то, что делает? Простите меня, ради бога, но то, чем он занимался, лично я искусством, при всём моём желании и уважении к его памяти, назвать не могу. Он ничем таким, – Беляков сделал неопределённый жест рукой – не страдал? Каким, вообще, человеком он был?

Вместо ответа продюсер встал с кресла и вернулся с двумя увесистыми папками в руках.

– Здесь ответы на многие вопросы, – важно сообщил Грот. – В прошлом году к нам приезжали немецкие кинематографисты – заинтересовались Иосифом. Снимали для одного частного телеканала. Фильм, как оказалось, был обычной немецкой порнухой. Им вставки нужны были из выступлений Маркина. Но! Факт остаётся фактом: запад клюнул на Ёсика. Почитайте вот это, если интересуетесь, – и продюсер протянул гостю два бумажных кирпича, на которых фломастером было написано «Маркин: наследие».

– А нельзя ещё и своими словами, коротенько? В чем его феномен? —попросил следователь и положил папки рядом с собой.

– Кратко? Вы правильно сказали – феномен. Современное воплощение рафаэлевского Давида. Таких называют пионерами, первопроходцами, основоположниками. Вы знаете, что Маркина сравнивали с Энди Уорхолом? Но Иосиф, поверьте мне, был глубже в своём безыскусном примитивизме, выпуклей. Как-то так, если коротко.

По дороге в околоток Беляков ругал себя, что дал слабину и взял папки. Наследие оказалось тяжелым и неудобным в носке. Да и надобность в психологическом портрете артиста отпала. Необходимое представление о нём у следователя уже более-менее сложилось, а последние слова Грота о мировой славе, ожидавшей его школьного товарища, доказывали, что и окружение Маркина было не в себе.

«Да и я, идиот старый. Зачем мне эта макулатура? – ворчал Сергей Сергеевич. – Мало мне своих бумаг?».

Успокаивал он себя тем, что из полученного мусора, возможно, удастся выловить что-то важное, а, может быть, и ключевое.