– Принято решение о твоём увольнении. Жаль тебя терять, уж больно мужик ты толковый. Но в интересах дела взят курс на принудительное омоложение. …И черт же тебя дёрнул, Серёжа, прийти в наградах! – не сдержался кадровик. – Чего ты этим хотел доказать? Себя подвёл и мне свинью подсунул.

– А ты-то здесь, Вячеслав Александрович, каким боком?

– Токарев поручил любым путём сделать для Георгия Георгиевича такой же орден, как у тебя. Вот такая канитель.

Единственное, что мудрый Щербак утаил от Белякова, – слова, которые генерал с обидой и в крайнем раздражении почти прокричал:

– Пусть этот ваш «майор Пронин» свой богатый опыт, играть-колотить, в задницу себе засунет.

О пожелании Ересьнева Сергей Сергеевич узнал чуть позже из других источников и пересказал услышанное жене.

– Это же надо – какой оказался говнюк этот твой новый начальник, – сокрушалась Муся и долго не могла успокоиться от несправедливых слов про Серёжу, больно ранивших и её саму.

Опального следователя начальство к себе больше не подпускало. При случайных встречах с Беляковым – в коридорах или у главного входа в околоток – Ересьнев доставал из карманов мобильные телефоны и начинал выковыривать из них кнопки. Генерал категорически не мог простить подчинённому заслуженного ордена и люто его возненавидел.

Беляков, как и полагалось по уставу, продолжал ходить на службу, отрабатывал версии по делу Маркина и первым отдавал честь старшим по званию, когда они, вечно куда-то опаздывая, стремительно пробегали мимо, не поворачивая своих голов в его сторону.

Конечно, в глубине души Сергей Сергеевич надеялся, что судьба будет к нему благосклонна, что всё образуется и лихие дни минуют, не затронув его. Грядущая пенсия ни столько пугала Белякова, сколько представлялась чем-то противным и неестественным, вроде поросшей мхом старухи, требующей интима, шанс избежать которого равнялся нулю. При таких оказиях люди, кто в панике, кто с упрямым взором в глазах, ищут удачного для себя исхода. Везёт единицам: в ковчеге, по крайней мере, в том, который взял курс на омоложение, не бывает слишком много свободного места. Сергей Сергеевич пытался зацепиться за трап уплывающей посудины, но делал это единственно известным ему способом: служебным рвением. Ему хотелось изловчиться и сделать так, чтобы все ахнули от изящности и быстроты, с какой он завершил громкое дело.

В новых условиях интуиция подсказывала ему обратить внимание на «наследие» Маркина, которое ему передал Грот. В архиве могли таиться отгадки, их и пытался найти настырный следователь. Он перелистывал страницу за страницей и обратил внимание, что главным и самым последовательным «летописцем» сценической жизни Маркина был колумнист из «Розового эппла» Самсон Носик.

Если журналисты, претендующие на серьёзное к себе отношение, в своих статьях сопоставляют, анализируют факты, в результате чего и приходят к тем или иным выводам, то Носик преподносил читателю события только в превосходной степени. «Круто», «суперски», «талантище»: эти слова мелькали почти в каждой строчке его путаных статей.

Апогеем творчества Маркина Самсон считал номер, носивший название «Болт». О нём Носик упоминал чаще всего, только с ним сравнивал другие сценические находки артиста.

Сергей Сергеевич мало что понимал из прочитанного. Некоторые, и, к счастью, не такие уж частые умозаключения автора, вызывали в Белякове негодование и протест. «Даже мнимые шахтёры в своих забоях не потеют от нагрузок так, – уверял читателей в одной из статей журналист, – как умудряется исчерпать свои недюжинные силы эта мега-звезда нашей эпохи».

Из прочитанных материалов Беляков знал, что не все собратья по перу разделяли щенячьи восторги Самсона. За это колумнист в своих статьях обзывал коллег обидными словами, обкладывал экзотическими выражениями, самым литературным – а в каком-то смысле даже и поэтичным – было про «гнид, лающих на слона».

В отличие от тех, других, авторов, фанат «Болта» не искал синонимов к атрибуту, ставшему главным коньком выступлений Маркина. Его отличительной чертой было виртуозное применение суффиксов – от уменьшительно-ласкательных до тех, что создают самую превосходнейшую степень. С помощью богатого русского языка он так искусно преображал краткое имя мужского достоинства, в написании состоящего на две трети из латинского алфавита, что ничего другого не оставалось как восхищаться изумительной изобретательностью автора.

Завершил Беляков знакомство с сочинениями Носика только на второй день неустанной читки. Ближе к ночи он отложил последний журнал, не без усилий разогнул затёкшую спину и долго потом тёр уставшие глаза. Отношение к прочитанному выразилось у него очень кратко и в стилистике самого Носика: следователь грязно выругался.

– Господи, за что мне всё это на склоне лет? – захныкал без пяти минут пенсионер и поймал себя на мысли, что ни сама фраза, ни то, как он её произнёс, не являются частью его самого.

Неожиданное открытие оставило неприятный осадок. Получалось, что первое, и достаточно поверхностное, погружение в иллюзорный мир шоу-бизнеса самым постыдным образом отразилось на его закалённом временем характере. Стоило только чуть-чуть пригубить чуждой его желудку пищи, как последствия не замедлили сказаться.

«Всё, что угодно, твою мать, но – бабское нытьё?», – изумлялся Беляков, не веря, что такое произошло именно с ним.