В своем в целом взвешенном обзоре «Ориентализма» 1979 года Хурани высказал одно из своих возражений, предположив, что, выделяя присущие многим работам ориенталистов преувеличения, расизм и враждебность, я не упоминаю об их многочисленных научных и гуманистических достижениях. Он назвал имена Маршалла Ходжсона[1123], Клода Каена[1124], Андре Раймона[1125], ученых, которые (обязательно (de rigueur) наряду с немецкими авторами) внесли значительный вклад в человеческое знание. Это тем не менее не противоречит тому, что я говорю в «Ориентализме», правда, с той разницей, что я действительно настаиваю на преобладании в самом этом дискурсе определенных отношений, которые нельзя игнорировать или недооценивать. Я нигде не утверждаю, что ориентализм – это зло, или что у всех ориенталистов подход одинаковый. Но я утверждаю, что у цеха ориенталистов есть своя собственная особая история сотрудничества с имперской властью, и не считать это не относящимся к делу было бы наивным.

При всей моей симпатии к просьбе Хурани, я серьезно сомневаюсь в том, что ориентализм, если понимать его правильно, можно полностью отделить от окружающих его весьма запутанных и не всегда лестных обстоятельств. Я полагаю, что ориенталистом можно – в смысле Хурани – в крайнем случае счесть специалиста по архивам Османов или Фатимидов, но мы обязаны спросить: где, как и при поддержке каких институтов и сил такие исследования проводятся сегодня? Многие исследователи уже после выхода моей книги задавались именно этими вопросами в отношении самых сложных и предельно отвлеченных ученых, что иногда приводило к совершенно ошеломительным результатам.

Тем не менее была одна попытка аргументированно доказать, что критика ориентализма (в частности, моя) является одновременно и бессмысленной, и противоречащей самой идее беспристрастного научного исследования. Эта попытка принадлежит Бернарду Льюису, которому я посвятил несколько критических страниц в своей книге. За пятнадцать лет, прошедших после появления «Ориентализма», Льюис написал ряд эссе, часть из которых были собраны в книге «Ислам и Запад». Один из основных разделов этой книги состоит из нападок на меня, которые он окружает главами и другими эссе, где использует набор туманных и характерно ориенталистских выражений – «мусульмане ненавидят современность», «ислам никогда не отделял церковь от государства» и так далее и тому подобное, – все эти утверждения делаются на предельно высоком уровне обобщения, едва упоминая о различиях между отдельными мусульманами, мусульманскими обществами, мусульманскими традициями и историческими эпохами. Поскольку Льюис в некотором смысле сам назначил себя главой и спикером ориенталистского цеха, на трудах которого изначально и строилась моя критика, возможно, стоит потратить некоторое время, чтобы показать, как он это делает. Увы, эти идеи довольно сильно распространены среди его приспешников и подражателей, чья работа, по-видимому, заключается в том, чтобы предостеречь западных потребителей об опасности разъяренного, принципиально недемократического и исполненного насилия исламского мира.

Многословие Льюиса едва ли скрывает как идеологическую подоплеку его позиции, так и его выдающуюся способность представлять почти всё в неверном свете. Конечно, это черты, присущие всем ориенталистам, но некоторым из них по крайней мере хватает смелости оставаться честными в своем активном клеветничестве в адрес исламских, равно как и других неевропейских народов. Некоторым, но не Льюису. Используя ложные аналогии, он искажает истину и косвенно методы исследования, присовокупляя к ним образ всезнающего безмятежного авторитета, поскольку так, по его мнению, и должен говорить ученый. Возьмем в качестве показательного примера его аналогию между моей критикой ориентализма и гипотетическими нападками на исследования классической древности. Эти нападки, по его словам, были бы глупым занятием. Конечно, так бы оно и было, но ориентализм и эллинизм совершенно не сопоставимы. Первый – попытка представить целую часть земного шара как довесок к его колонизации, последний же, напротив, никак не связан с непосредственным колониальным захватом Греции в XIX и XX веках. Кроме того, ориентализм выражает антипатию к исламу, эллинизм – симпатию к классической Греции.

Помимо этого, настоящий политический момент с его обилием расистских, антиарабских и антимусульманских стереотипов (и отсутствием каких-либо нападок на классическую Грецию) позволяет Льюису делать антиисторические и явно политические утверждения в форме научной аргументации – та практика, которая была свойственна «старому доброму» колонизаторскому ориентализму и отнюдь не делала ему чести[1126]. Таким образом, работа Льюиса – это скорее часть современной политической, нежели сугубо интеллектуальной среды.

Намекать, как делает это он, что ветвь ориентализма, занимающаяся исламом и арабами, представляет собой научную дисциплину, которую, следовательно, можно справедливо отнести к той же категории, что и классическая филология, абсурдно так же, как и сравнивать кого-либо из израильских арабистов и ориенталистов, работавших на оккупационные власти на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа, с учеными вроде Виламовица-Мёллендорфа или Моммзена[1127]. С одной стороны, Льюис хочет выдать исламский ориентализм за невинное и увлекательное научное направление, а с другой – пытается уверить нас, что ориентализм слишком сложен, разнообразен и требует специфических навыков, чтобы его со стороны мог критиковать не ориенталист (такой, как я и многие другие). Тактика Льюиса состоит в замалчивании значительной части исторического опыта. Как я полагаю, интерес Европы к исламу проистекает не из любопытства, а из страха перед монотеистическим и сильным в культурном и военном отношении конкурентом христианства. Первые европейские исследования по исламу, как продемонстрировали многие историки, представляли собой средневековую полемику, нацеленную на сдерживание угрозы мусульманских орд и вероотступничества. Так или иначе, сочетание страха и враждебности сохранилось и поныне, как в научном, так и во вненаучном интересе к исламу, который рассматривается как принадлежность части мира – Востока, – противопоставленной-в воображении, исторически и географически – Европе и Западу.

В отношении исламского или арабского ориентализма интересно первое – те чрезвычайно устойчивые формы, которые обрели средневековые пережитки, и второе – история и социология связей между ориентализмом и породившими его обществами. Существуют сильные связи между ориентализмом и литературным воображением, а также между ориентализмом и имперским сознанием. Во многих периодах европейской истории в глаза бросается взаимосвязь между тем, что об исламе писали ученые и специалисты, и тем, что впоследствии о нем говорили поэты, писатели, политики и журналисты. Кроме того, – и это тот ключевой момент, который Льюис отказывается признавать, – существует удивительная (но тем не менее очевидная) параллель между расцветом современной ориенталистской науки и появлением обширных имперских британских и французских владений на Востоке.

Хотя связь между установленным порядком британского классического образования и расширением Британской империи сложнее, чем это мог предположить Льюис, в современной истории филологии нет более бросающейся в глаза параллели между знанием и властью, чем ориентализм. Многое из той информации и знания об исламе и Востоке, которые колониальные власти использовали для оправдания колониализма, было взято из ориенталистской науки: недавний коллективный труд большого числа исследователей «Ориентализм и проблемы постколониального периода»[1128] с помощью многочисленных документов демонстрирует, как колониальная администрация Южной Азии использовала ориенталистское знание. Регулярный обмен информацией между учеными-регионоведами (в том числе и ориенталистами) и министерствами иностранных дел всё еще существует. Кроме того, предпосылки для множества стереотипов по поводу исламской и арабской чувственности, лени, фатализма, жестокости, деградации и роскоши, которые можно найти у писателей – от Джона Бакена до В. С. Найпола, – возникли в областях, смежных с академическим ориентализмом. Напротив, обмен клише между индологией и синологией, с одной стороны, и культурой в целом – с другой был не столь успешным, хотя и здесь есть связи и заимствования, о которых следует упомянуть. Не много сходства и между отношением западных синологов и индологов к своему предмету и фактом о том, что многие профессиональные исламисты в Европе и США проводят всю жизнь, изучая свой предмет, при этом считают, что эта культура и эта религия не могут нравиться, не говоря уже о восхищении.

Утверждать, как это делают Льюис и его последователи, что все подобные наблюдения – лишь вопрос «модных веяний», значит уходить от ответа на вопрос, почему, например, так много специалистов по исламу консультировали и продолжают консультировать и активно сотрудничать с правительствами, чьи планы в исламском мире – это экономическая эксплуатация, доминирование или прямая агрессия, или почему так много исламистов – таких, как сам Льюис, – считают, что их долг – нападать на современные исламские или арабские народы, при этом утверждая, что «классическая» исламская культура тем не менее может быть предметом беспристрастного научного интереса. Лицезрение специалистов по истории средневековых исламских гильдий, отправленных по заданию Госдепартамента для инструктирования местных посольств на предмет американских интересов, связанных с национальной безопасностью в Персидском заливе, никак не напоминает любовь к Элладе, которую Льюис приписывал якобы родственной области классической филологии.

Поэтому и неудивительно, что исламский и арабский ориентализм, всегда готовые отрицать свое сотрудничество с государственной властью, до самого последнего времени не были способны произвести внутренний аудит этих, только что описанных мною связей, и что Льюис может выдавать поразительные утверждения – например, будто критика ориентализма «бессмысленна». Неудивительно также и то, что за редким исключением большинство негативных оценок, которые моя работа получила от «специалистов», оказываются, как и критика Льюиса, всего лишь банальным описанием грубого вторжения чужака в их владения. Единственными специалистами (опять же за некоторыми исключениями), которые попытались разобраться с тем, о чем я говорю, – а это не только содержание ориентализма, но и его отношения, принадлежность, политические тенденции, мировоззрение, – были китаеведы, индологи и молодое поколение ученых – специалистов по Ближнему Востоку, восприимчивых к новым веяниям, а также к политической аргументации, связанным с критикой ориентализма. В качестве примера приведу Бенджамина Шварца[1129] из Гарварда, который, воспользовавшись случаем, в 1982 году в своем президентском обращении к Ассоциации азиатских исследований не только согласился с частью моей критики, но также признал и мои аргументы.

Многие представители старшего поколения арабистов и исламистов отреагировали на мою книгу как на оскорбление, что заменило им саморефлексию, при этом большинство из них использовало такие слова, как «пагубный», «позор», «клевета» – как будто критика сама по себе является непозволительным нарушением их священного академического спокойствия. В случае с Льюисом избранная защита – проявление недобросовестности, поскольку именно он в большей мере, чем другие ориенталисты, был страстным политическим борцом против арабов в Конгрессе, в Commentary и много где еще. Именно поэтому надлежащий ответ ему должен включать в себя и рассмотрение политического и социологического аспектов того, что представляет собой его защита «чести» области его исследований, причем достаточно очевидно, что эта защита представляет собой тщательно продуманную смесь идеологических полуправд, призванных ввести в заблуждение читателя неспециалиста.

Короче говоря, отношения между исламским или арабским ориентализмом и современной европейской культурой можно изучать без одновременного составления списков всех когда-либо живших ориенталистов, всех ориенталистских традиций или всего, что ориенталистами было написано, сваливая потом это всё в кучу как прогнивший и бесполезный империализм. Я так никогда не делал. Невежество заявлять, будто ориентализм – это заговор, а «Запад» – это зло: оба этих утверждения входят в число тех глупостей, которые Льюис и один из его эпигонов, иракский публицист Канан Макийа[1130] безрассудно мне приписывали. С другой стороны, лицемерно замалчивать культурный, политический, идеологический и институциональный контекст, в котором люди пишут, думают и говорят о Востоке, будь то ученые или нет. И как я говорил выше, исключительно важно понимать, что причина, по которой «Ориентализму» противятся столь многие мыслящие не-западные люди, в том, что его современный дискурс совершенно справедливо воспринимается как дискурс власти, корни которой уходят в эпоху колониальных завоеваний. Все это недавно стало темой интересного симпозиума «Колониализм и культура»[1131]. В подобном дискурсе, основанном по большей части на допущении, что ислам монолитен и неизменен и потому удобен «экспертам» для удовлетворения внутренних политических интересов, ни мусульмане, ни арабы, ни другие дегуманизированные народы не видят себя человеческими существами, а своих исследователей – всего лишь учеными. Главным образом в дискурсе современного ориентализма (и в аналогичных ему дискурсах, сконструированных для коренного населения Америки и Африки) дегуманизированные народы видят перманентную тенденцию к отрицанию, подавлению и искажению культурного контекста этой системы мышления с целью поддержания видимости ее научной беспристрастности.