Большинство заслуживающих внимания работ о новом политическом и экономическом порядке касаются того, что Гарри Магдофф[1138] в своей недавней статье назвал «глобализацией» – системой, с помощью которой немногочисленная финансовая элита распространяет свою власть на весь мир, что ведет к повышению цен на товары и услуги, перераспределению благ от групп с низким доходом (обычно в не-западном мире) в пользу групп с высоким доходом[1139]. Наряду с этим, как отчетливо продемонстрировали Масао Миёши[1140] и Ариф Дирлик[1141], установился новый международный порядок, в котором у государств больше нет границ, труд и доход распределяются только глобальными менеджерами, а колониализм вновь появляется на сцене в форме подчинения Юга Северу[1142]. И Миёши, и Дирлик показывают, что интерес западных ученых к таким вопросам, как «мультикультурализм» и «постколониализм», на деле может быть культурным и интеллектуальным бегством перед лицом новых реалий глобальной власти. «Нам необходим, – говорит Миёши, – четкий политический и экономический подход, а не жесты „педагогической целесообразности“, представленные „либеральным самообманом“, в таких новых областях, как культурология и мультикультурализм».

Но даже если мы всерьез принимаем эти предписания (как это следует сделать), исторический опыт дает серьезные основания для того, чтобы проявлять интерес как к постмодернизму, так и к существенно от него отличному постколониализму. Прежде всего в первом есть место гораздо большему евроцентристскому уклону, а также теоретический и эстетический акцент на всем локальном и случайном, почти невесомая декоративность истории, пастиш и, конечно, консюмеризм. Самые первые постколониалистские исследования были созданы такими выдающимися мыслителями, как Анвар Абдель-Малик, Самир Амин, К. Л. Р. Джеймс, и почти все они были основаны на изучении господства и контроля, которые рассматривались с точки зрения либо полной политической независимости, либо – незавершенного проекта по ее обретению. Хотя постмодернизм в одном из своих самых известных программных заявлений (принадлежащем Жан Франсуа Лиотару[1143]) подчеркивает исчезновение больших нарративов (метанарративов) эмансипации и просвещения, во многих работах первого поколения постколониальных ученых и художников делается совершенно другой акцент: метанарративы всё же сохраняются, даже если их воплощение и реализация в настоящее время временно приостановлены, отсрочены или затруднены. Это решающее различие между злободневными историческими и политическими императивами постколониализма и относительной отстраненностью постмодернизма приводит к совершенно разным подходам и результатам, хотя между ними есть некоторые совпадения (например, в технике «магического реализма»).

Я думаю, было бы неправильно предполагать, что во многих из? из их? лучших постколониальных работ, которые получили такое стремительное распространение с начала 1980-х годов, не уделялось большого внимания местному, региональному и контингентному: уделялось, но мне кажется, что куда интереснее связь их основных принципов с универсальными проблемами, касающимися эмансипации, пересмотра отношения к истории и культуре, широко распространенного использования повторяющихся теоретических моделей и стилей. Ведущим мотивом была последовательная критика евроцентризма и патриархата. В 1980-х годах в кампусах США и Европы студенты и преподаватели усердно трудились над расширением академического подхода к так называемым основным учебным программам, включая в них тексты женщин, неевропейских художников и мыслителей, угнетенных. Это сопровождалось важными изменениями в подходе к изучению территорий, прежде всецело находившихся в руках классических ориенталистов и аналогичных им фигур в других областях. Антропология, политология, литература, социология и в первую очередь история испытали на себе влияние широкомасштабного критического анализа источников, новых теорий и отказа от европоцентристской перспективы. Возможно, самый блестящий труд, связанный с подобной переоценкой ценностей, был проделан не в области исследований Среднего Востока, а в индологии с появлением коллектива Subaltern Studies – группы замечательных ученых и исследователей во главе с Ранаджитом Гухой[1144]. Их целью было не что иное, как революция в историографии, и первейшей задачей – освобождение индийской историографии от господства националистической элиты и признание той роли, которую в истории играли городская беднота и жители сел. Думаю, было бы неправильно считать эту главным образом академическую работу напрямую участвующей в течении «транснационального» неоколониализма. Следует помнить о достижениях этой группы, не забывая при этом о возможных подводных камнях.

Особенно меня интересовало расширение постколониалистского видения на сферу проблем географии. В конце концов, «Ориентализм» – исследование, основанное на переосмыслении того, что в течение веков считалось непреодолимой пропастью, разделяющей Восток и Запад. Моя цель, как я говорил ранее, заключалась не столько в том, чтобы снять это различие – ведь невозможно отрицать конструктивную роль и национальных, и культурных различий в человеческих отношениях, – сколько бросить вызов представлению о том, что подобные различия непременно подразумевают неприятие, раз и навсегда определенный ряд неизменно враждебных сущностей, и что всё знание должно строиться именно на этом. То, к чему я взывал в «Ориентализме», было новым способом понимания разделений и конфликтов, которые из поколения в поколение поддерживали вражду, войны и имперский контроль. А одним из самых интересных результатов постколониальных исследований было новое прочтение канонических культурных текстов не с целью принизить или очернить их, а с тем, чтобы заново пересмотреть некоторые из их положений, уже вне удушающих рамок бинарной диалектики «господин – раб». Похожим был эффект и поразительно изобретательных романов, таких как «Дети полуночи» Рушди, рассказов К. Л. Р. Джеймса, поэзии Эме Сезэра и Дерека Уолкотта, произведений, где смелые поиски новой формы в действительности стали повторным присвоением исторического опыта колониализма, возрожденного и преобразованного в новую эстетику общности и часто трансцендентного пере-формулирования.

Похожие результаты можно найти в работе ряда известных ирландских писателей, которые в 1980 году создали группу под названием Field Day. В предисловии к сборнику их работ говорится:

Идея переосмысления и переформулирования исторического опыта, некогда основывавшегося на географическом разделении народов и культур, находится теперь в самом центре целого направления академических и критических работ. Ее можно увидеть в следующих текстах: «По ту сторону арабов и евреев: пересоздаем левантийскую культуру» Амиела Алкалея, «Черная Атлантика: современность и двойственное сознание» Пола Гилроя и «Подчиненные другим: британские писательницы и колониальное рабство, 1670–1834 годы». Мойры Фергюсон[1146] – и это лишь некоторые из них. В этих текстах подвергаются пересмотру сферы, которые некогда считались принадлежавшими исключительным одному народу, полу, расе или классу, – теперь их пересматривают, и осмысляют, как, каким образом в них вовлекаются другие. Левант, долгое время представлявшийся полем битвы арабов и евреев, предстает в книге Алкалея как средиземноморская культура, общая для обоих народов; по словам Гилроя, подобный процесс изменяет, буквально удваивая, наше восприятие Атлантического океана, который прежде воспринимался как исключительно европейский путь. Заново обращаясь к исследованию взаимоотношений английских рабовладельцев и африканских рабов, Фергюсон предлагает более сложную модель, разделяя фигуры белой женщины и белого мужчины и тем самым выявляя новые уровни угнетения и коллективных травм в Африке.

Я мог бы продолжить приводить примеры. Но я на этом завершу, отметив, что, хотя вражда и неравенство, пробудившие мой интерес к ориентализму как культурному и политическому феномену, всё еще существуют, сейчас хотя бы общепризнанным стало то, что это не извечный порядок вещей, а определенный исторический опыт, конец которого, или как минимум частичное смягчение не так далеко. Оглядываясь назад сквозь пятнадцать лет, наполненные событиями, и новые попытки интерпретаций и научных исследований, направленных на то, чтобы ослабить давление оков империализма на мысль и человеческие отношения, понимаешь, что у «Ориентализма» есть по крайней мере одно достоинство: он открыто вступил в борьбу, которая, конечно, продолжается и на «Западе», и на «Востоке».

Эдвард Саид

Нью-Йорк, март 1994