IV

Кризис

Может показаться странным упоминание о том, что что-то или кто-то придерживается текстуального отношения, но изучающим литературу будет легче понять эту фразу, если вспомнить подход, который критиковал Вольтер в «Кандиде», или же то отношение к реальности, которое высмеивал Сервантес в «Дон Кихоте». Что кажется этим писателям неоспоримо здравым, так это то, что было бы ошибкой предполагать, будто беспорядочно кишащий, непредсказуемый и проблематичный хаос, в котором живут человеческие существа, можно понять, основываясь на том, о чем книги – тексты – повествуют. Применять то, что вычитано из книг, непосредственно к реальности – значит подвергнуть себя опасности сойти с ума или всё потерять. Использовать роман «Амадис Гальский»[408], чтобы понять Испанию XVI столетия (или современность), возможно не с большим успехом, чем использовать Библию для понимания, скажем, Палаты общин. Но очевидно, что люди пытались и пытаются использовать тексты таким простодушным способом, ибо в противном случае ни «Кандид», ни «Дон Кихот» не вызывали бы такого отклика читателей, который они получают до сих пор. По-видимому, это обычный человеческий недостаток – предпочитать схематический авторитет текста дезориентирующему прямому контакту с людьми. Но является ли этот недостаток постоянным и неизменным или же существуют обстоятельства, которые в большей степени, чем другие, способствуют преобладанию текстуальной установки?

Текстуальному подходу благоприятствуют две ситуации. Первая – когда человек близко сталкивается с чем-то относительно неизвестным, угрожающим и ранее от него далеким. В таком случае приходится прибегать не только к тому, что в этом новом опыте отсылает к опыту предыдущему, но и к тому, что известно из книг. Книги о путешествиях или путеводители – это почти такой же «естественный» вид текста, такой же логичный по своему составу и использованию, как и любая другая книга, которую можно себе представить, именно из-за этой человеческой особенности обращаться к тексту, когда неопределенность путешествия в незнакомых местах кажется угрожающей спокойствию. Многие путешественники, описывая свои впечатления от новой страны, говорят, что этот опыт был не таким, как они ожидали, имея в виду, что это было не так, как написано в книге. И конечно, многие авторы книг о путешествиях или путеводителей сочиняют их для того, чтобы рассказать, что страна действительно такова или лучше, что она действительно живописна, дорогá, интересна и так далее. Идея в любом случае состоит в том, что люди, места и переживания всегда могут быть описаны в книге, причем так, что книга (или текст) обретает больший авторитет и пользу, чем та реальность, которую она описывает. Комизм попыток Фабрицио дель Донго[409] попасть на поле битвы при Ватерлоо не столько в том, что ему никак не удается его найти, сколько в том, что ищет он то, о чем узнал из описаний в текстах.

Вторая ситуация, благоприятствующая текстуальному отношению, – это видимость успеха. Если некто, читая книгу, утверждающую, что львы свирепы, затем встречает свирепого льва (я упрощаю, конечно), есть вероятность, что этот некто захочет прочитать побольше книг того же автора и будет им верить. Но если, кроме прочего, книга про льва инструктирует человека, как обращаться со свирепым львом, и инструкция отлично сработает, это вызовет не только повышенное доверие к автору, но и побудит его написать что-то еще. Существует довольно сложная диалектика подкрепления: читательский опыт в реальности определяется тем, что читатель прочитал, именно это побуждает писателей браться за темы, заранее определенные опытом читателя. Книга о том, как обращаться со свирепым львом, могла бы затем привести к выпуску серии книг на такие темы, как свирепость львов, происхождение свирепости и так далее. Точно так же, поскольку в центре внимания текста находится более узкая тема – уже не сами львы, а их свирепость, мы можем ожидать, что те способы, которыми рекомендуется управлять свирепостью льва, на самом деле его свирепость усилят, заставят его быть свирепым, поскольку это то, что он есть, и это то, что, в сущности, мы знаем, или единственное, что мы можем о нем знать.

От текста, претендующего на то, что он содержит знание о чем-то настоящем и возникшего из обстоятельств, подобных тем, которые я только что описал, не так-то легко отмахнуться. Ему приписывается экспертность. К этому добавляется авторитет ученых, учреждений и правительств, окружая его таким престижем, который он сам по себе, на практике, гарантировать себе не может. Самое главное, такие тексты могут создавать не только знания, но и саму реальность, которую они, как представляется, описывают. Со временем такое знание и реальность порождают традицию, или то, что Мишель Фуко называет дискурсом, чье материальное присутствие или вес, а не оригинальность отдельного автора, в действительности ответственны за тексты, произведенные в ее пределах. Такой тип текста составлен из тех ранее существовавших единиц информации, которые Флобер поместил в свой каталог «прописных истин»[410].

В свете этого взглянем снова на Наполеона и Лессепса. Всё, что они в той или иной степени знали о Востоке, они почерпнули из книг, написанных в традициях ориентализма, включенных в ориенталистскую библиотеку «прописных истин»; для них Восток, подобно свирепому льву, был тем, с чем они столкнулись и с чем имели дело, – в определенной степени потому, что тексты делали этот Восток возможным. Такой Восток был безмолвным, доступным для осуществления Европой проектов, которые вовлекали местное население, но никогда не несли ответственности перед ним, и неспособным противостоять проектам, образам или описаниям, придуманным для него. Ранее в этой главе я назвал такую связь между западным письмом (и его последствиями) и восточным молчанием результатом и признаком огромной культурной силы Запада, его воли к власти над Востоком. Но у этой силы есть и другая сторона, существование которой зависит от давления ориенталистской традиции и ее текстуального отношения к Востоку; эта сторона живет своей собственной жизнью, как это делают книги о свирепых львах, пока львы не научаются отвечать. Перспектива, в которой редко рассматривают Наполеона и Лессепса – если взять лишь этих двух среди множества прожектеров, вынашивавших планы в отношении Востока, – это та, которая видит их продолжающими действовать в абсолютном безмолвии Востока главным образом потому, что дискурс ориентализма, помимо бессилия Востока что-либо с этим сделать, наполнил их деятельность смыслом, вразумительностью и реальностью. Дискурс ориентализма и то, что сделало его возможным, например военное превосходство Запада, дали ему тех людей Востока, которых можно было описать в таких трудах, как «Описание Египта», и тот Восток, который можно было резать, как перерезал Суэцкий перешеек Лессепс. Более того, ориентализм принес им успех, по крайней мере, с их точки зрения, которая не имела ничего общего с точкой зрения народов Востока. Успех, другими словами, был настоящим человеческим взаимообменом между человеком восточным и западным, в духе рефрена Судьи «сказал я себе, сказал я» из оперы «Суд присяжных»[411].

Как только мы начнем думать об ориентализме как о некой западной проекции на Восток и о воле управлять им, мы столкнемся с некоторыми неожиданностями. Ибо если верно то, что историки, такие как Мишле, Ранке[412], Токвиль[413] и Буркхардт[414], отстаивают (emplot) свои нарративы «как особого рода историю»[415], то это же верно и в отношении ориенталистов, которые изучали историю, характер и судьбы Востока на протяжении сотен лет. В течение XIX и XX веков число ориенталистов выросло, так как к тому времени горизонты воображаемой и реальной географии сузились в силу того, что европейско-восточные отношения определялись неудержимой европейской экспансией в поисках рынков, ресурсов и колоний и, наконец, потому что ориентализм завершил свой метаморфоз, из научного дискурса став имперской институцией. Свидетельства этого преображения уже очевидны в том, что я сказал о Наполеоне, Лессепсе, Бальфуре и Кромере. Их проекты на Востоке лишь в самом первом приближении можно воспринять как усилия прозорливых, гениальных людей, героев в понимании Карлейля[416]. На самом деле действия Наполеона, Лессепса, Кромера и Бальфура покажутся гораздо более стандартными и в меньшей степени необычными, если вспомнить схемы д’Эрбело и Данте и добавить к ним модернизированный, эффективный двигатель (например, европейскую империю XIX столетия) и позитивный поворот: поскольку невозможно онтологически уничтожить Восток (как, возможно, это поняли д’Эрбело и Данте), существуют средства, чтобы захватить его, обработать, описать, улучшить, радикально изменить.

Мысль, которую я пытаюсь здесь донести, в том, что переход от чисто текстуального понимания, формулировки или определения Востока к практическому воплощению всего этого на Востоке действительно произошел, и в том, что ориентализм имел непосредственное отношение к этому переходу-перевороту. Если говорить только о научной деятельности ориентализма (я нахожу идею научной деятельности как незаинтересованного и абстрактного познания не такой уж простой для понимания, хотя и интеллектуально допустимой), то тут ему принадлежит большое число достижений. Его золотой XIX век дал большое число ученых, увеличилось число языков, преподаваемых на Западе, и количество манускриптов, редактируемых, переводимых и комментируемых; он обеспечил Восток большим числом увлеченных европейских студентов, искренне интересующихся такими вопросами, как грамматика санскрита, финикийская нумизматика и арабская поэзия. И всё же – и здесь необходима предельная ясность – ориентализм взял верх над Востоком. Как система мысли о Востоке, она всегда восходила от специфических человеческих деталей к общему надчеловеческому; исследование творчества арабского поэта X века оборачивалось политикой в отношении (и по поводу) восточного менталитета в Египте, Ираке или Аравии. Точно так же стих из Корана служил лучшим доказательством неистребимого мусульманского сладострастия. Ориентализм предполагал неизменный Восток, совершенно отличный (причины менялись от эпохи к эпохе) от Запада. И ориентализм, в той форме, которую он принял после XVIII столетия, никогда не был способен к собственной ревизии. Всё это делает появление фигур Кромера и Бальфура, наблюдателей и управителей Востока, неизбежными.

Близость между политикой и ориентализмом, или, выражаясь более осторожно, большая вероятность того, что идеи о Востоке, почерпнутые из ориентализма, могут быть использованы в политике, – важная, но чрезвычайно щекотливая правда. Она ставит вопросы о предрасположенности к виновности или невиновности, академической незаинтересованности или участию в групповом давлении в таких областях, как исследования темнокожих или в женских исследования. Это неизбежно вызывает беспокойство в сознании человека по поводу культурных, расовых или исторических обобщений, их использования, ценности, степени объективности и принципиальных устремлений. Больше всего остального политические и культурные обстоятельства, при которых процветал западный ориентализм, привлекают внимание к униженному положению Востока или Востоку как объекту изучения. Может ли что-то, кроме политических отношений между хозяином и рабом, породить ориентализированный Восток, прекрасно охарактеризованный Анваром Абдель-Маликом?

а) На уровне позиционирования проблемы… Восток и восточные люди [рассматриваются ориентализмом] как «объекты» изучения, отмеченные печатью инаковости – как всё, что отличается, будь то «субъект» или «объект», – но инаковости конститутивной, носящей сущностный характер… Этот «объект» изучения будет, как обычно, пассивным, не участвующим, наделенным «исторической» субъективностью, прежде всего, неактивным, неавтономным, не суверенным по отношению к самому себе: единственный Восток, восточный человек, или «субъект», который допускается в самом крайнем случае, – это отчужденное бытие, выражаясь философски, то есть иное, чем оно есть в отношении к самому себе, представленное, понятое, определенное – и разыгранное – другими.

б) На уровне тематическом [ориенталисты] принимают эссенциалистскую концепцию изучаемых стран, наций и народов Востока, которая выражается через характерную этнологическую типологию… и скоро перейдут с ней к расизму.

Абдель-Малик видит собственную историю ориентализма, которая, в соответствии с представлением о «Востоке» конца XX века, ведет его в описанный выше тупик. Давайте теперь вкратце обрисуем эту историю, как она развивалась в течение XIX века, чтобы аккумулировать этот вес и власть, «гегемонию владетельных меньшинств» и антропоцентризм вкупе с европоцентризмом. С последних десятилетий XVIII века и по крайней мере в течение полутора столетий ведущая роль в ориентализме как в дисциплине принадлежала Англии и Франции. Великие филологические открытия в области сравнительной грамматики, сделанные Джонсом, Францем Боппом, Якобом Гриммом и другими, были первоначально обязаны манускриптам, привезенным с Востока в Париж и Лондон. Почти все без исключения ориенталисты начинали свою карьеру как филологи, и революция в филологии, породившая Боппа, Саси, Бурнуфа и их учеников, была компаративистской дисциплиной, основанной на предположении, что языки принадлежат к определенным семьям, и два тому великих примера – индоевропейская и семитская семьи. Таким образом, с самого начала ориентализм нес в себе две черты: 1) недавно обретенное научное самосознание, основанное на лингвистическом значении Востока для Европы, и 2) склонность разделять, подразделять и переделывать свой предмет, никогда при этом не меняя своего представления о Востоке как о раз и навсегда одинаковом, неизменном, однородном и радикально своеобразном объекте.

Фигура Фридриха Шлегеля, изучавшего санскрит в Париже, – иллюстрация обеих этих черт. Хотя к тому времени, когда Шлегель в 1808 году опубликовал свой труд «О языке и мудрости индийцев», он практически отказался от своего ориентализма, он всё еще полагал, что санскрит и персидский, с одной стороны, греческий и немецкий – с другой, имеют больше общего друг с другом, чем с семитскими, китайским, американским или африканскими языками. Более того, индоевропейская языковая семья была с художественной точки зрения простой и убедительной в том смысле, в каком семитская, например, не была. Подобные абстракции не беспокоили Шлегеля, для которого понятия нации, народа, ума и народности (peoples), как у того, о чем можно говорить со страстью – в постоянно сужающейся перспективе популизма, о чем первым предостерегал Гердер, – сохраняли свое очарование всю его жизнь. Но нигде Шлегель не говорит о живом, современном Востоке. Когда он сказал в 1800 году: «Именно на Востоке мы должны искать наивысший романтизм», он имел в виду Восток Шакунталы[418], Зенд-Авесты и Упанишад. Что касается семитов, чей язык был агглютинативным, неэстетичным и механическим, то они были другими, низшими, отсталыми. Лекции Шлегеля о языке и о жизни, истории и литературе полны этих различений, которые он делал без малейших оговорок. Древние евреи, по его словам, были созданы для пророческих высказываний и прорицаний, а мусульмане поддерживали «мертвый пустой теизм, всего лишь отрицательную унитарную веру»[419].

Большая часть расистской критики Шлегеля в адрес семитов и прочих «низших» восточных народов была широко распространена в европейской культуре. Но нигде – за исключением круга антропологов-дарвинистов и френологов[420] XIX века – она не становилась основой научной проблематики, как это было в сравнительном языкознании или филологии. Язык и раса казались неразрывно связанными между собой, как и с филологией. Восток всегда был классическим периодом какой-то древней Индии, в то время как «плохой» Восток сохранился в современной Азии, некоторых частях Северной Африки и повсеместно – в исламе. «Ариане» были ограничены Европой и древним Востоком; как показал Леон Поляков[421] (ни разу не отметив, однако, что «семитами» были не только евреи, но и мусульмане[422]), арианский миф доминировал в исторической и культурной антропологии за счет «меньших» народов.

Официальная интеллектуальная генеалогия ориентализма, несомненно, включила бы Гобино, Ренана, Гумбольдта, Штейнталя, Бурнуфа, Абель-Ремюза, Палмера, Вайля, Дози[423], Мьюра, если уж, почти случайным образом, упоминать некоторые известные имена из XIX века. Она также включила бы в себя диффузионную способность ученых обществ: французского Азиатского общества, основанного в 1822 году; английского Королевского азиатского общества, основанного в 1823 году; Американского ориентального общества, основанного в 1842 году, и так далее. Но официальная генеалогия могла, вольно или невольно, отрицать тот огромный вклад художественной литературы и литературы о путешествиях, благодаря которому усилилось определенное ориенталистами разделение между различными частями Востока, его географией, временами и народами. Такое пренебрежение было бы некорректным, так как в случае исламского Востока эта литература особенно богата и вносит значительный вклад в построение ориенталистского дискурса. Сюда входят произведения Гёте, Гюго, Ламартина, Шатобриана, Кинглека, Нерваля, Флобера, Лэйна, Бёртона, Скотта, Байрона, Виньи, Дизраэли, Джордж Элиот, Готье[424]. Позднее, в конце XIX – начале XX века, к ним присоединились Даути[425], Барре, Лоти, Т. Э. Лоуренс, Форстер. Все эти авторы смело очерчивают «великую азиатскую тайну» Дизраэли. В этом предприятии значительную роль сыграли не только раскопки (силами европейских археологов) мертвых восточных цивилизаций в Месопотамии, Египте, Сирии и Турции, но и крупные географические экспедиции, проведенные по всему Востоку.