Когда я был хрипловатым юношей, бунтарём в чёрной кожаной куртке, у меня периодически случались конфликты с законом и я непрерывно воевал с отцом, мать любила повторять: «Неужели я не доживу до того дня, когда это кончится?!»
Уже ближе к тридцати годам я вернулся домой – где долгое время отсутствовал, чтобы познакомить своих родителей с их первой внучкой, Тарой. Поскольку я уже регулярно занимался базовой медитативной практикой, я лучше осознавал происходящее и проявлял больше внимательности, чем когда-либо прежде.
Однако мой отец был исключительно агрессивно настроен и недоброжелателен ко всем, кто присутствовал на ужине. Сначала он придирался к моему брату, командовал матерью, а затем направил свой гнев на меня – на мою длинноволосую духовно-поэтическую семейку. Но когда он стал нападать на меня, я постарался расслабиться и, наверное, в первый раз увидел, что он воплощал в себе любовь, скрытую под ранами. С искренней заботой я выслушал его и не отреагировал. Его боль была совершенно очевидной, а страх – просто вопиющим. Тогда я наконец-то с любовью взглянул в его карие глаза, в которые я так часто смотрел с ненавистью. Поскольку я не привязывался к нашим различиям, у отца не было больше противника, которого он мог бы принизить. Отец расслабился, смягчился и стал шутить. Мать повернулась ко мне и сказала: «Похоже, это наконец-то закончилось!»
Разрешение конфликтов с родителями – значимый аспект нашего пути к себе, который создаёт почву для здоровых, сознательных отношений.
В семье Ондреа, пусть и весьма либеральной и щедрой, почти отсутствовало групповое сознание или «совместная деятельность». Она покинула дом, ощущая потребность в том, чтобы общаться, играть, смеяться. При этом она была благодарна своим родителям, находясь вдали от дома, за «изолирующее молчание», которое обострило её внутренние чувства: Ондреа называет это «даром травмы». Это дар исцеления, который присутствует в сердце любой раны. Вынужденное молчание превратилось в тишину, в которую ей приходилось вслушиваться, чтобы понять, возможно ли в принципе наладить контакт с семьёй. Она полушутя отмечает, что такое молчание было подготовкой к работе с пациентами, лежащими в коме, которая принесла ей широкое признание. Постепенно дар исцеления, скрытый в глубине травмы, стал превращаться во всё более широкие возможности, доступные для неё и других людей.
Сквозь расстояния и годы Ондреа стала протягивать нить связи; чтобы восстановить контакт со своими родителями, она десятки раз звонила им. Она тянулась к ним через бездну, открывалась, чтобы обнять их. Отношения возрождались.
Спустя пятнадцать лет после того, как Ондреа начала восстанавливать связь с родителями, они впервые выбрались на её семинар; отцу он показался «весьма любопытным», и он сказал, что, «наверное, займётся медитацией». Её мать вдохновилась «волшебством происходящего». Её родителям потребовалось сорок шесть лет, чтобы признать её дарования. Теперь они как никогда открыты друг другу и исцеляют раны прошлого в настоящем, обретая новые возможности.
Воссоединение Ондреа с родителями было настолько глубоким, что они планируют переехать жить поближе к ней. К слову, вчера её мама спросила, можно ли им приехать на ещё один наш семинар.
За последние десять лет умерли оба моих родителя. В каждом случае мы были совершенно открыты друг перед другом, и к моменту их смерти связь между нами была по-настоящему глубокой. Мы с Ондреа разделяем глубокую надежду, что, когда приблизится час смерти её родителей, мы сможем быть рядом с ними в это ужасное и чудесное время.
Ондреа рассказывает о том, что наша настоящая семья – люди, которые учат нас искусству жизни, – появляются и исчезают за поворотами на нашем пути. Она говорит о своей тёте, у которой она в ранней юности жила всего две недели; эта женщина окутала её сентиментальным, бруклинско-еврейским восторгом, и она утонула в любви, о существовании которой прежде не знала. Порой же люди, которые по-настоящему нам близки, появляются совсем ненадолго, как тот одинокий пожилой мужчина, который жил в соседнем квартале в обветшалом викторианском доме, где на последнем этаже был танцевальный зал с блестящим паркетом, зеркалами и музыкой. Целый час они вальсировали в этом зале, погрузившись в атмосферу доброты. Час доброты, две недели милосердной любви, и она многое поняла. Она поняла, что много не знала о своём сердце.
Поэт Роберт Блай рассказывал, что только в сорок шесть лет впервые посвятил стихотворение своему отцу. Мой отец умер за неделю до того, как мне исполнилось пятьдесят три.
В двенадцать лет во время пребывания в летнем лагере я отказался на прощание целовать своего отца. И он поддержал меня. Он похлопал меня по спине и пожелал, чтобы я «подрос и не нуждался во всех этих нежностях». Я получил вознаграждение за то, что отдалился от него. Целое лето я не понимал, что происходит.
Когда мне было семнадцать, я вернулся домой после похорон друга, немного выпив, и мой отец сострил, что смерть моего друга «не так уж и важна», после чего я послал его ко всем чертям. Он замахнулся на меня, но я перехватил его руку, жёстко посмотрел ему в глаза и сказал, что, если он ещё хоть раз ударит меня или кого-то в этом доме, я покажу ему, где раки зимуют. Затем я выругался так, что он, наверное, никогда прежде такого не слышал. Мой старший брат едва не потерял сознание от восхищения и страха – он не ожидал услышать, что я огорошу отца его собственными тайными мыслями.
Однако в последующие годы, когда мы уже простили друг друга и посмеялись над этим, произошло нечто необъяснимое – мы стали близки на интуитивном уровне. Тогда с нами стали происходить события, выходящие за пределы ума, – на территории, которая доступна только сердцу.
В восемьдесят шесть лет, через год после смерти моей матери, у отца случился инфаркт, и он впал в кому. Когда брат позвонил мне и попросил прилететь в другой конец страны, чтобы побыть рядом с отцом, вечером перед авиарейсом я сел, чтобы заняться медитацией, и попытался установить связь со своим отцом – насколько позволяли возможности. Мы говорили с ним о жизни и смерти.
Когда я добрался до больницы на Лонг-Айленде и сидел у его постели, настроившись на ритм его дыхания, этот мужчина открыл глаза и, хотя прежде он упоминал имя Бога только в проклятиях, посвятив большую часть жизни работе на своей маленькой фабрике, сказал: «Я встретился с Господом. Он управляет этим местом. Впрочем, думаю, мы с ним договоримся». Также мы оба признали, что между нами состоялся разговор во время моей медитации, и отец сказал, будто он «был где-то не здесь». Позже в тот же день я спросил его, почему он вернулся обратно, если Господь проявил к нему такое дружеское расположение. Тогда он взглянул на меня и сказал: «Ты нуждался во мне». Я подумал, что он немного запутался, что он решил, будто наша встреча в «иных пространствах» – это некий призыв с моей стороны, просьба, чтобы он вернулся в его больное дряхлое тело. Я подумал, что он заблуждается, и надеялся, что никак не навредил ему, когда встретился с ним в мирах, которые были ему неизвестны.
Однако, возможно, он не ошибся. За последние три года его жизни я больше узнал о смелости и доброте – в доме престарелых он стал открываться и помогал многим окружающим людям – ему удалось загладить дела, которые он наворотил в первые три года моей жизни. Он стал
Он дожил до девяноста лет, и я никогда не слышал от него ни одного хорошего слова о его отце, кроме того, что он «неплохо устроился в жизни!». Надеюсь, что наша любовь сделала всё тайное явным и моим детям не придётся посвящать своим родителям таких прощальных стихов.
Последнее, что отец сказал мне перед смертью, – «я люблю тебя». Через несколько минут после нашего телефонного разговора – и после долгих лет исцеляющей работы – он умер в своей постели.
Тем летом я много осознал и, кажется, стал способен на более глубокую любовь.