Взрывая своим криком замогильную тишину, в которой глаза, остекленев, смотрели, как Сальваторе держит ее на руках, как что-то кричит, как прижимает к себе и опускается с ней на колени, убирает волосы с ее лица, трогает шею двумя пальцами, проверяя пульс. И Чезаре видит, как его лицо исказило болью, как он кривится, корёжится от страданий. Стоит над ней на коленях и трясется всем телом.
И парню страшно…он боится, что увидит на лице Сальваторе еще большую боль, боится, что тот заорет снова, и тогда Чезаре сойдет с ума.
— Мааа…маааа, — шепчет синими губами и не может пошевелиться, не может даже вздохнуть. Он покрывается ледяным потом, затем горячим и липким, и снова ледяным. Его ужас пульсирует, как будто ожившее чудовище, и разрывает его на части.
— Вереск…, — Сальва трогает ее щеки, ошалело целует руки, ощупывает ее тело, — скажи, что тебе больно? Вереск! Открой глаза и скажи. Скажи хоть что-то, маленькая моя. Ты же дышишь… я вижу, я чувствую, как ты дышишь. — разве голос Сальвы может звучать так нежно, как будто говорит с маленьким ребенком? И от этого больно и страшно втройне. Он видит ужас на лице этого сильного мужчины, видит, как тот шатается, словно пьяный, как сходит с ума.
Сальва раздирает платье и вдруг с облегчением выдыхает… Хотя Чезаре не понимает почему. Ведь там воспаленное отверстие под ключицей, и из него сочится кровь… и ему страшно. Это сделал он… Он выстрелил в нее.
Откуда-то бегут люди, но Сальва смотрит на них безумным взглядом, и они не смеют приблизиться. Он хватает мать на руки и бежит с ней в сторону дома, потом оборачивается на Чезаре.
— Со мной! Идем! Быстро!
Сердце парня сжимается все сильнее. От панического страха его грудь сдавливает приступами удушья, но он бежит следом за Сальваторе. Ничего более жуткого он в своей жизни никогда не испытывал. Его губы шевелятся, и он беспрерывно шепчет «мама…мамочка…мама».
За ним в дом, следом. Не понимая, куда идет и зачем. Видит, как тот вбежал на кухню и смел все рукой с кухонного стола, укладывая там Вереск.
— Не стой…дай нож.
Не совсем понимая, что тот собирается делать, послушно схватил нож.
— Беги к бару, там есть бутыль с бренди…твой дед сам его делал. Неси сюда.
— Скорая…надо скорую.
— Пока доедут, может быть поздно…и…они вызовут полицию. Тебе сейчас ни к чему.
— Но…она истекает кровью, она ранена…ты…ты убьешь ее?
Развернулся к сыну с дико вращающимися глазами, схватил одной рукой за шиворот и зашипел.
— Я скорее выдеру себе сердце голыми руками, чем убью ее, понял? Нож неси. Будем доставать пулю…она скользнула по медальону и не попала в сердце. Она здесь, вверху. Ее надо достать.
Чезаре смотрел на них, широко раскрыв рот, задыхаясь и чувствуя, как вся его одежда промокла от холодного пота, смотрел, как Сальва наклонился над матерью, как приподнял ее одной рукой за плечи и ввел лезвие в рану.
Глаза Юлии с всхлипом распахнулись, она широко открыла рот и застыла, вцепившись взглядом в Сальву. Если бы она закричала, Чезаре не было бы настолько больно, как от ее немого стона и от этого взгляда…не на сына, а на мужчину. До этого времени совершенно чужого мужчину, но ОНА смотрела на него так, как будто бы в нем пульсировала ее собственная жизнь. Никогда Юлия так не смотрел на Марко. И…никогда бы не посмотрела. Чезаре знал на каком-то подсознательном уровне, что вот так смотрят только один раз в жизни и только на одного человека.
— Я ее достану. Смотри на меня, малая, и не шевелись. Я ее достану, и все будет хорошо. Ты мне веришь? Ты падаешь — я ловлю, помнишь? Ты никогда не упадешь на землю… Сейчас мы упадем вместе.