Однако вернёмся на прежнюю стезю повествования. Итак, Славянка, Хасанский район, 1973–1979 годы…

Да, здесь мы прожили чуть больше шести лет – по крайней мере лично я, поскольку моя семья оставалась в Славянке ещё весь 80-й год и переехала ко мне в Лучегорск только в начале 1981 года и то в «урезанном» составе: осенью 80-го Андрея без меня проводили в армию, а я смог к нему приехать во Владивосток, где он остался служить, только на принятие присяги. И, надо отдать должное, это были, пожалуй, самые лучшие годы для каждого из нас, оставившие неизгладимые впечатления на всю жизнь. Именно здесь наши ребята по-настоящему влюбились в море: чистейший пляж Маньчжурки на берегу почти всегда спокойной бухты, отгороженной от прибоя Японского моря островами Антипенко и Сибирякова и кекуром Колонна, был совсем недалеко от нашего дома, минутах в десяти – пятнадцати неспешного шага по грунтовой дорожке через небольшой увал. Там мы с ребятами проводили практически все выходные летние дни чуть ли не от зари до зари, купались в тёплой и ласковой воде, загорали до шоколадного цвета. Маньчжурка – это по сути народное название этой бухты, названной русскими морскими офицерами ещё в XIX веке в честь транспорта Доброфлота «Маньчжур», но в середине XX века переименованной советским правительством во время осложнения отношений с соседним Китаем в бухту Баклан. Иногда, особенно в начале лета, ходили все вместе и на Халдой: так называлась небольшая бухточка с крутыми скальными берегами. Пройти к ней было несколько сложнее: надо было перевалить довольно высокий безлесный горный хребет, начинающийся у основания полуострова Брюса около Маньчжурки и протянувшийся через весь полуостров до конечного маячного мыса. Этот гористый полуостров также закрывал посёлок судоремонтников с южной стороны от ветров с моря. Поднимаясь по крутому склону хребта, я впервые увидел в мелкотравье небольшие куртинки стелющихся кустиков белого шиповника, и сразу же вспомнилась чудная мелодия песни об этом цветке из знаменитой рок-оперы «Юнона и Авось». На галечном пляжике этой бухточки можно было только загорать, а после шторма собрать в завалах выброшенной волнами прибоя морской капусты крупные раковины с морским гребешком и тут же на костерке приготовить из этого морского деликатеса вкусное блюдо на обед. А ещё здесь можно было нырять с маской и трубкой и собирать на каменистом дне трепангов. Правда, я так ни разу и не отважился на подобный промысел, а вот наш Андрей нередко приносил домой с Халдоя добытых им лично этих деликатесных моллюсков, которых местные жители называют «морскими огурцами» – они и в самом деле несколько смахивают на крупные пупырчатые и тёмно-зелёные огородные овощи. Добывал наш отважный ныряльщик там же и морских гребешков. Завершая рассказ об этом интересном местечке, хочется ещё упомянуть об одном историческом факте, связанном с мысом Брюса, конечной точкой одноимённого полуострова: во время первой Русско-японской войны на подводной каменной гряде у этого мыса пропорол днище наш броненосец «Бородино», один из ведущих боевых кораблей Тихоокеанской эскадры, базирующейся во Владивостоке, и до конца войны был поставлен на ремонт.

Для моих ребят Славянка, кроме всего прочего, запомнилась и другими памятными деталями. Так, Андрей, закончивший здесь полный курс средней школы, добился в юношеские годы неплохих спортивных успехов: освоил, например, парусный спорт, получил третий разряд в боксе, отважно защищал ворота юношеской хоккейной команды района. А также приобрёл первую рабочую профессию на судоремонтном заводе, проработав около года в лучшей бригаде слесарей у бригадира Кузьмы Сергеевича Лакизы, специализирующейся по ремонту судовых дизелей. А наша маленькая ещё в ту пору Алёнка на всю жизнь сохранила изумительную влюблённость в морские просторы и восхитительную детскую убеждённость, что все бегающие по морскому пляжу птахи, от мелких птичек куликов до крупногабаритных ворон, называются не иначе как «куляки».

Ну а для нас же с Ириной Васильевной все эти годы оказались поистине чуть ли не временем полного душевного отдохновения, особенно по сравнению с предыдущими годами, омрачёнными и бытовой неустроенностью, и к тому же хроническими проблемами в материальном плане, сложившимися на закатном этапе советской власти с неудержимо пустеющими магазинными полками. А тут оказался удивительно сказочный уголок на общем фоне углубляющегося, не побоюсь этого слова, настоящего обнищания, по крайней мере, в соседних районах, в которых нам до этого приходилось раньше жить. Да и в последующие годы, к слову, тоже не очень сладко пришлось: талоны на продукты, курево чуть ли не поштучно на каждого работающего, вино-водку, давки в очередях и т. д. А тут какая-то, ей Богу, фантастическая резервация, иначе и не скажешь. Правда, после нашего отъезда из этого района совсем почти очень скоро и там ситуация в корне изменилась в худшую сторону. А вот для нас прожитые там годы оказались просто настоящим подарком судьбы.

Да и я лично, можно сказать, попал здесь в родную стихию, сродни с той, что выпала на мою долю в раннем детстве. Здесь я увлёкся зимней подлёдной рыбалкой и осенней охотой на перелётных уток. Подружился с рыбаками соседнего рыбокомбината, несколько раз ходил с ними на зимний промысел в акватории залива Петра Великого. Конечно, постоянно писал о их нелёгком рыбацком труде и в своей газете «Приморец», и в краевой газете «Красное знамя», с которой не прекращал сотрудничать. И у нас на балконе практически всегда висела вяленая корюшка и камбала, а на столе нередко бывали свежесваренные мною крабы или заливное из краснопёрки. И если корюшку и краснопёрку я ловил сам на льду Славянского залива или многочисленных лиманов в конце пляжа на Маньчжурке, то свежих и ещё живых крабов и недавно выловленную камбалу привозили из рыбокомбината прямо на дом мешками-ящиками, не требуя никакой платы за эти дары. Такое роскошество помнится мне только в детстве, когда мой отец рыбачил на Камчатке. А тут, честно скажу без ложной скромности, я воспринимал эти дары как должное, как своеобразную и вполне искреннюю благодарность за мой журналистский труд: ведь я никогда у рыбаков не просил этих даров, никогда не обещал им, что напишу о их работе в том числе и в краевые газеты. Мне просто нравилось писать о рыбаках, потому что с самого детства до зрелого возраста в моей памяти сохранилось романтическое восприятие морского рыбацкого труда: это, пожалуй, были самые первые в моей жизни яркие впечатления, поэтому и оставшиеся в памяти навсегда как путеводная нить по всей жизни.

Примерно года через два этот район сделал нам ещё один приятный сюрприз: из первой двухкомнатной мы переехали в 4-комнатную квартиру. Была она в этом же доме, но в последнем, торцовом подъезде и на четвёртом этаже. Теперь и у наших ребят появились собственные отдельные комнатки. В одном, правда, не повезло: на одной с нами лестничной площадке была и квартира одной из учительниц нашего хулиганистого Андрея. Звали её, кажется, Людмила Александровна Баздырева, и она теперь чуть ли не каждый день красочно оповещала нас о всех его очередных проделках на уроках и переменках и настойчиво требовала принять к нему надлежащие меры. В конце концов мы уже настолько привыкли к её очередным «китайским предупреждениям», что совсем перестали обращать на них внимание, а только кивали головами в знак согласия и обещали привычно эти меры принять, тут же забывая об этом. Однако, стоит отдать должное, Андрей был далеко не самым плохим из учеников: почти по всем предметам у него были «пятёрки», но особенно хорошо ему давалась математика, что для известнейшей в Славянке учительницы-математички Раисы Алексеевны Березовской, конечно же, было очень даже приятно. В конце концов, когда он получил аттестат зрелости, она убедила его поступать в университет на математический факультет. Мы как-то не совсем уверенно согласились с этим предложением, теряясь в догадках, как ему всё это в жизни пригодится. Были мы тогда с Ириной Васильевной, видно, просто практиками приземлёнными, хотя она и я – сами оба с математикой всегда дружны были на школьной скамье, но воспринимали эту науку, пожалуй, лишь как прикладную по жизни. Ну а Андрей поступил всё же в ДВГУ, проучился год и тоже понял, что не туда попал, что неверную стезю предсказала ему его классная руководительница. И ушёл из университета. А мы и не расстроились даже – сомнения наши оказались не совсем уж случайными.

Забегая вперёд, скажу, что, вернувшись домой, он снова пошёл работать в бригаду своего рабочего наставника Кузьмы Сергеевича Лакизы, а осенью ребята – слесаря-дизелисты с почётом проводили его в армию. И эта работа в бригаде, в чём я твёрдо убеждён и сейчас, в конечном итоге и помогла моёму сыну выбрать свою настоящую профессию. Так, если раньше на все мои предложения поступить на факультет журналистики он сразу ощетинивался: мол, что я – тронутый, буду всю жизнь не только днями, но и ночами напролёт сидеть за машинкой, как вот ты сам? А на последнем году службы получаю от него письмо, в котором он уже доложил о своём окончательном решении после демобилизации непременно поступать, заявив, что махать всю жизнь «кувалдометром» (так слесаря его бригады называли с ехидцей те банальные увесистые кувалды, которыми им приходилось во время ремонта судовых дизелей забивать метровые в диаметре поршни в цилиндры) – это не его жизненная программа.

Так и сделал: поступил в университет, а на последних курсах его уже взяли по совместительству с продолжавшейся учёбой в отдел промышленности краевой газеты «Красное знамя», где в то время работал отличный молодой журналист Арбатский Михаил Леонардович (к великому сожалению, рано ушедший из жизни после тяжёлой болезни). Через некоторое время я позвонил ему (тогда я уже работал на севере Приморья): «Миша, как там мой оболтус?» На что он тут же рассыпался в комплиментах и сказал, что парень на верном пути. Я уже читал первые публикации Андрея в этой газете и сам убедился, что были они очень даже неплохие. Но всё же попросил Михаила Леонардовича взять над моим сыном шефство. Он пообещал взять его под своё крыло и, я уверен, сдержал данное слово – очень был порядочным этот человек.

А ещё я тогда мысленно ещё раз поблагодарил свою супругу Ирину Васильевну: вольно или невольно, однако и она помогла Андрею выбрать профессию журналиста. Вот как это случилось: когда Андрея призвали в армию, она вместе с ним и другими новобранцами из района поехала на пароме во Владивосток и там, на Второй речке, на распределительном пункте всё время не отходила от него ни на шаг – мать есть мать, никуда не денешься. И вот ребят по одному вызывают, распределяют по командам – кого куда, а она рядом с сыном – ни на шаг от него. И вот снова открывается дверь, выходит офицер и спрашивает утомившихся в ожидании своей очереди рекрутов, кто из них может печатать на машинке. Все молчат в недоумении, переглядываются, а Илька тут же подала голос: мол, мой сын может. А он и правда, хоть одним пальцем, но уже печатал по необходимости на моей домашней машинке – всё той же первой, «Москва-3». Офицер махнул рукой: пошли! И точка: вот так мама и определила сына на службу – стал Андрей на распределительном пункте служить писарем и уже в совершенстве овладел там машинописью. Правда, писарем он пробыл меньше года, а закончил службу там, на Второй речке, уже старшиной роты. И всё же тот самый тяжёлый «кувалдометр» тоже ему пригодился на первых порах после службы в армии: пришлось до поступления в университет ещё поработать в транспортном цехе местного угольного разреза на прокладке железнодорожных путей, когда Андрей вернулся после демобилизации из армии к нам в Лучегорск, где мы в то время уже жили.