Стерилизовали инструменты гораздо чаще, чем использовали, но аптекарь не жаловалась. Послушно заворачивала их в полотенца, помещала в сетчатые железные коробочки, которые клала в барабан автоклава и ждала, пока тот со свистом выпускал пар. Потом, натянув стерильные перчатки, доставала содержимое автоклава и убирала инструменты в стеклянный шкафчик до следующего раза, когда хирургу придет охота их проинспектировать. Из-за таких вот бессмысленных регулярных процедур инструменты были в любой момент готовы к операции. И наконец они понадобились.

Инструментов, впрочем, было немного: лишь самые основные, для рядовых операций, ничего узкоспециального. Должно быть, мертвецы считают его волшебником, наделенным мистическими средствами и сверхчеловеческими способностями. Что ж, значит, их ждет мучительное разочарование.

И мучительная боль? Вот что тревожило его с самого начала. Будут ли они страдать? У него ведь никакой анестезии — ни пропофола, ни тиопентала. Но даже если бы была: как может анестезия подействовать, когда отсутствует кровоток? Ему придется вскрывать их, не погрузив предварительно в милосердный сон. Понимают ли они это?

На все эти сомнения учитель ответил:

— Наши раны не болят. Мы их даже не ощущаем. Таково наше состояние. Мы не будем чувствовать боли до самого утра.

— А утром?

— На рассвете к нам вернется жизнь и кровь, сагиб, — значит, очевидно, и боль. Ничего, потерпим. Мы вытерпим все, что придется.

Хирург постучал в дом к аптекарю. Девушка стояла рядом с ним и нервно потирала руки, точно пытаясь отчистить с них невидимую грязь.

Дверь открыл ее муж.

— Что-то случилось, сагиб? Вы здесь? В такой час? В чем дело?

— В общем, да, случилось. Можно и так сказать.

— Принеси сагибу стакан воды, — велел он жене, не сводя глаз с хирурга.

— Не надо воды, — отмахнулся тот. — Возможно, моя просьба покажется вам странной. — Его вдруг осенило, что и мертвые начали разговор с этой же фразы.

— Сагиб?

— Идемте со мной.

Лечебница на холме светилась, как маяк. Они молча прошли мимо деревенских домишек и лачуг; у подножия холма хирург наконец заговорил — медленно, аккуратно подбирая слова: некоторые ему пришлось отыскивать в словаре, которым он уже не надеялся воспользоваться. С каждым их шагом окна лечебницы сияли все ярче. Луна не взошла, и казалось, будто холм — окраина мира, а дальше ничего нет. Когда они добрались до вершины, хирург почувствовал, что задыхается, словно проделал длинный путь, и замолчал.

Муж аптекаря уселся на корточки в считаных метрах от входа, обхватил голову руками и принялся тревожно расспрашивать хирурга: что же из этого выйдет? Ведь призраки являются с одной-единственной целью — изводить живых. Вдруг они вселятся в нас? Станут преследовать, сведут с ума? А то и убьют?

Хирург, устав от собственного недоумения, отвечал, как мог, но ответы не убеждали даже его самого. Какое он имеет право требовать преданности от этих двоих? Необходимость просить о помощи казалась ему унизительной, но иначе ему не справиться. Аптекарь присела рядом с мужем; на хирурга она старалась не смотреть.

Он убежит и ее с собой заберет, подумал врач. Бессмысленно рассчитывать на что-то другое. Что ж, они в своем праве: если уж мертвецы способны передвигаться, живые тем паче вольны располагать собой.

На пороге показался силуэт: сын учителя прислонился к дверному косяку. На поперек лежавшей на земле полосе света от лампочки чернела его длинная тень. А надо всем этим раскинулось чернильное небо с тонкими, как острие булавки, белыми точками. Поймав взгляд хирурга, мальчик попятился в коридор; лицо его оказалось на свету. Ребенок смотрел виновато, словно понимал, что по-хорошему его тут быть не должно — в этом месте, в этом мире. За его спиной появились родители.