Революционное движение, пережившее четыре (!) реинкарнации его лидеров-аватар, рассматривается как движение «самозванцев» — «Лжедмитриев». Наряду с этим, они рассматриваются как «польско-литовская интервенция», а борьба с ними как народно-освободительная, при том, что уже «Лжедмитрий II» (еще один ярлык) выступил против «поляков». В то же время «законный правитель» Василий Шуйский для борьбы с ним обратился за помощью к шведам, оплатив услуги их экспедиционного корпуса русскими территориями, отданными по Выборгскому трактату, и будучи свергнут своим народом, закончил жизнь как верноподданный польского короля Сигизмунда III, которому он присягнул. К слову, с последним он взаимодействовал еще будучи «законным правителем России» — именно в борьбе против «Лжедмитрия II», ряды которого объединили противников обоих монархов.

«Поляки» это тоже сам по себе ярлык, учитывая то, что Речь Посполитая на тот момент представляла собой не национальное польское государство, а транснациональную монархию — федерацию трех народов: польского, литовского и руського (западнорусского, малорусского — предков украинцев и белорусов). Соответственно, кроме поляков и балтов-литовцев, ближайших родственников восточных славян, в мультинациональных силах выходцев из Речи Посполитой — как противников своего короля, объединившихся с великорусскими революционерами, так позже и правительственных сил — участвовало немало малорусов. Ходкевич, Сагайдачный, Сапега, Вишневецкий, Лисовский и многие другие военно-политические лидеры были не большими «поляками», чем Василий Шуйский, под конец жизни давший присягу Сигизмунду III. Все это была старая руська шляхта, казачьи гетманы, видевшие Малую Русь ее центром, а Великую Русь рассматривающие как ее отбившуюся от рук окраину, которая должна быть возвращена законным владельцам.

Такой же натяжкой является и классификация этих событий как национально-освободительной борьбы на протяжении большей их части — одни местные противоборствующие в них силы воевали против других, причем, поддержки внешних сил искали и те, и другие, не раз меняя союзников и противников. Само противостояние при этом зачастую носило транснациональный характер — как уже было указано, московские и посполитские власти могли совместно противостоять великорусским и посполитским повстанцам, при этом первые привлекли для этого шведские силы, для борьбы с которыми в Россию потом был введен правительственный контингент воюющей с Швецией Речи Посполитой. Больше того, уже после овладения Москвой силами ополчения Минина и Пожарского, которое трактуется романовской историографией как «изгнание интервентов», на созванном ими Земском Соборе на русский престол совершенно легально были выдвинуты и рассматривались и иностранные претенденты: сын Сигизмунда III — Владислав, сын шведского короля Карла IX — Карл Филипп, и выдвинутый связанными с английском капиталом московитскими кругами король Англии — Яков I. Кстати, последнее совершенно не должно удивлять в силу не только укорененности английского капитала и его русского лобби, начиная с «английского царя» Ивана IV, но и той роли, которую эта партия сыграла в финансировании ополчения Минина и Пожарского.

Что касается смены союзников и противников, одно из главных препятствий, которые необходимо устранить для адекватного восприятия этих событий, это их линейное восприятие. В частности, создается впечатление, что всякие русские авантюристы и смутьяны последовательно противостояли законной национальной (хоть и слабой) власти при поддержке интервентов и были таким образом их вольными или невольными пособниками. В реальности же, отец и серый кардинал будущего «законного правителя» России, приведенного к власти ополчением Минина и Пожарского — Филарет был и в лагере этих смутьянов, идеологически поддерживая их притязания в качестве назначенного ими патриарха, и в лагере «поляков», поддерживая избрание русским царем их королевича Владислава, будучи у них в плену. Напротив, движение «Лжедмитрия II» с определенного момента противостояло «польским» притязаниям, мобилизуя своих сторонников под патриотическими и антипольскими лозунгами. Равно, противостоящие вчера друг другу стороны сегодня уже могли сражаться по одну сторону, как это было с болотниковцами и московитскими боярами.

Так какова же было логика событий, которые фактически можно охарактеризовать как Первую незавершенную русскую революцию?

Надо признать, что у раннего Ивана IV помимо государственно-экспансионистской прослеживалась и четкая национал-революционная повестка. Иван легитимизировал свою власть не только как сакрально-династический лидер — потомок Августа, на что он упирал в полемике с Курбским, но и как харизматический вождь, имеющий мандат от народа на борьбу с его внешними и внутренними врагами. Репрессии Ивана против истеблишмента, обернувшиеся массовым террором, опустошили Россию, и роспуск им Опричнины указывает на то, что он и сам, возможно, хотел вернуть ситуацию, если не к моменту до их начала, то по крайней мере нормализовать свое правление, превратившееся в перманентное чрезвычайное положение. Но продолжил эту политику нормализации уже пришедший к власти после Ивана Борис Годунов — сперва регентом при малолетнем наследнике Дмитрие, а после его смерти (с высокой вероятностью — убийства) — царем по праву избрания, но не по праву царской крови.

Надо сказать, что политика Годунова имела двойственный характер. Если началось его правление с определенного смягчения порядков в государстве и экономической либерализации, то в последующем оно обернулось закрепощением крестьян и усилением репрессий против фрондирующих бояр. Помимо этого двумя важными обстоятельствами его правления были кризис царской легитимности и усиление церкви, которая при нем обретает свое патриаршество. С одной стороны, последнее можно считать кульминацией всей политики, фундамент которой был заложен греческой партией в Московии и лично Софией Палеолог — превращения Москвы в «Третий Рим». С другой стороны, надо понимать, что при Грозном не было никакого патриарха, зато его царская власть была бесспорной. Сам он был таким образом интегральным религиозно-политическим вождем с мистическим уклоном — модель скорее гибеллинская, но не гвельфская, и при этом обладал харизматической легитимностью вождя, опирающегося непосредственно на народ в обход элиты. И именно за это народом ему прощалось многое…

Годунов не обладал преимуществами Ивана, но при этом при нем начинали все сильнее давать о себе знать издержки правления последнего. Но так как Годунову их было не за что прощать, это приводило к развитию двух тенденций: с одной стороны, антиугнетательских, освободительных чаяний, с другой стороны, чаяний истинного царя, справедливого вождя, который защитит народ от узурпаторов его власти.

^{Борис Годунов (портрет-реконструкция)}

Феномен так называемых «Лжедмитриев» надо воспринимать именно в этом контексте. Вне зависимости от того, кем был, по крайней мере, первый из них как реальная личность, он гениально сумел аккумулировать в своем образе и политике эти два запроса. Объявив себя чудесно спасшимся царевичем Дмитрием, то есть, законным царем, придя к власти, он при этом стал проводить политику именно в интересах широких слоев населения: амнистия жертвам репрессий, отмена наследственного закрепощения и существенное ограничение личной зависимости крестьян от помещиков, увеличение земельных наделов частных землевладельцев за счет монастырских земель, передача полномочий по взиманию налогов на места, борьба со взяточничеством. Кроме того, новый царь свободно общался со своими подданными, гуляя по городу, что был абсолютно диковинно для Московии, активно рассматривал их жалобы и ходатайства.

Была ли это политика реально выжившего царевича Дмитрия или нет, верил ли тот, кто себя за него выдавал, что является им, или нет, не так важно, потому что эта политика попала в самое яблочко широких ожиданий, что далеко необязательно произошло бы в случае правления исторически достоверного сына Ивана Дмитрия, но стало следствием того, что выдававший себя за него сыграл роль идеального царя. С этой точки зрения вместо заезженного термина «Лжедмитрий», закрепленного в российской историографии при Романовых, я предлагаю говорить о «воображаемом Дмитрие». Подобно концепции «воображаемого сообщества» Бенедикта Андерсона для нее непринципиальна физическая тождественность, а принципиально именно восприятие кого-то в том или ином качестве. Ведь, строго говоря, сегодня неочевидна и реальность Рюриковичей, точнее, физическое происхождение претендентов на это звание от одного реального предка с таким именем, если он вообще был и был именно тем, за кого его принимают. Однако очевидно, что вне зависимости от этого Рюриковичи были реальной силой как «воображаемое сообщество», происходящее от князя Рюрика генетически или только мифологически.

Итак, воображаемый Дмитрий в момент появления и стремительного захвата власти, судя по оказанной ему поддержке и возложенным на него надеждам, стал оптимальным воплощением архетипического идеала справедливого народного царя. Основания ненавидеть нового царя были главным образом у истеблишмента, а именно двух его групп: боярства, для которого он был продолжателем политики абсолютизма, не считающегося с их притязаниями на власть, но с явно сомнительной легитимностью, и православной церкви, за счет имущества которой он проводил свои популистские реформы и которая не без оснований подозревала его в стремлении подорвать ее гегемонию путем как минимум разрешения инославной проповеди и религиозной конкуренции вместо ее монополии, а как максимум — объявления унии.

Воображаемый Дмитрий был свергнут и предположительно убит в результате мятежа, организованного амнистированным им Василием Шуйским, который ударил по уязвимому месту нового царя — «полякам», которые прибыли с ним в Москву и вели себя не самым лучшим образом. Но уникальность его феномена заключается в том, что несмотря на явную сомнительность его личности, популярность его политики и образа, запрос на них, были таковы, что после его (предполагаемого) убийства в результате боярско-церковного переворота, позволили им реинкарнироваться еще несколько раз — в лице тех, кто снова и снова объявлял себя чудесно спасшимся царевичем, и продолжателем его дела.

^{Василий Шуйский (портрет-реконструкция)}

Таким образом, мы имеем дело с широким народно-вождистским движением, для которого конкретная личность царя была всего лишь воплощением его ожиданий. Что показательно, параллельно с ним в ответ на захват боярами власти и убийство народного царя, вспыхнуло стихийное, низовое революционное движение — восстание под руководством Ивана Болотникова. По ее эпичности и колоритности биографии личность последнего легко затмит Спартака — лидера одноименного движения. То ли сам казак, то ли бежавший к казакам, плененный во время похода османами и превращенный в раба на галерах, освобожденный немецкими моряками, живший в Венеции и Германии и вернувшийся на родину, чтобы присоединиться к движению народного царя — чем не сюжет, достойный красочного голливудского блокбастера?

За что боролись народные революционеры? За личную свободу, против закрепощения, за справедливого царя, убитого узурпаторами-боярами, но чудесным образом, как им верилось, спасенного, чтобы вернуть людям свободу и восстановить подлинную власть. Пресловутое «самозванство» в этом контексте должно быть надлежащим образом осмысленно. Проблема в том, что люди жаждали лидера, который станет персональным воплощением их чаяний, но продолжали считать, что такой лидер должен быть только царской крови, веря в то, что бояре пытаются погубить его и присвоить его власть. С одной стороны, это позволяло таким лидерам самым невероятным образом «воскресать» — точнее, под их видом выдвигаться новым вместо убитых. С другой, на фоне неизбежных сложностей и поражений вера в чудеса начинала исчезать и на смену слухам о чудесном спасении царя приходили слухи, что царь ненастоящий.

Все это в конечном счете приводило эти многочисленные движения (четырех «Дмитриев» и Болотникова) к кризису легитимности. Не лучшим образом с ней обстояло дело у «легитимной власти», которая после череды предательств и свержений была представлена т. н. «семибоярщиной». Народная, национальная революция, которая должна была завершиться установлением воплощающей ее устремления власти, после неоднократного свержения и кризиса легитимности этой власти зашла в тупик. В этот момент — уже на ее излете страна действительно оказывается охваченной анархией, смутой, усугубленной разгулом иностранных военных контингентов и просто банд.

Реальный смысл военного ополчения, инициированного князем Пожарским при поддержке нижегородских деловых кругов и их английских партнеров, это не столько «национально-освободительное движение», сколько хунта. Но не в левацком понимании «кровавой хунты» и т. п., а в классическом — хунты как военных, в условиях хаоса берущих на себя ответственность за наведение порядка в стране. Будучи одной из многих национальных русских вооруженных групп на тот момент, в политическом отношении армия Пожарского была уникальна тем, что смогла, выдвинувшись по Волге из Нижнего Новгорода, укрепиться в Ярославле и создать в нем эффективное правительство. Оно не просто захватывало территории, но и организовывало на них администрацию, осуществляло успешную дипломатию как внутри страны с потенциальными союзниками, так и вне ее — с целью лишить поддержки своих противников и замкнуть все внешние отношения на себя.

Таким образом, хунта Пожарского победила не столько на полях сражения — это было уже следствием, а благодаря эффективной консолидации в своих руках ресурсов и дипломатической нейтрализации противников. Взятие ей под контроль Москвы играло скорее символическую роль чем определяющую, а анализ поведения посполитского экспедиционного корпуса во главе с руським шляхтичем Ходкевичем позволяет сделать вывод, что он не цеплялся за Москву до последнего (на это были обречены только отряды, блокированные в Кремле), а уйдя из нее, продолжил воевать еще на множестве фронтов, как России, так и за ее пределами.

Установив контроль над столицей страны, лидеры хунты в лучших традициях хунт не стали присваивать себе власть, а поставили задачу установить и легимизировать таковую через учредительное собрание — Земский собор.