Сергей Юрский

Перелом времени

“Моя дорогая, роскошная Сати! Славно, что встретились. Эта книга прощаний не должна быть чужой тебе. Володе поклон. Тебе – нежность. Сергей Юрский. 4 декабря 2011 года”. Такой автограф оставил мне Сергей Юрьевич Юрский на своей книге “Кого люблю, того тут нет” после съемок нашей программы…

…В день его похорон, стоя в маленькой церквушке и молясь за упокой его души, я просила прощения за то, что так редко последние годы с ним виделась. Хотя на самом-то деле непоправимый ущерб от редкости нашего общения нанесен мне – не ему. Как часто нам кажется: еще успеем поговорить, позвонить, написать – и бежим мимо, пока не стукнемся лбом о крышку очередного гроба! Остановимся, постоим, помолимся, поплачем и бежим дальше…

Нас познакомил мой муж, они с Юрским к моменту нашей женитьбы уже дружили. Сначала я очень смущалась того факта, что у меня на кухне сидит сам Юрский со своей неподражаемой улыбкой. Помню, как он ненадолго пришел преподавать в ГИТИС, но не на наш курс, и я издали наблюдала его – молодого еще, поджарого, натянутого, как струна. А вскоре мы стали видеться часто. По-мню лето, проведенное в Ялте. Юрский с Натальей Теняковой и маленькой дочкой Дашей отдыхали в Доме актера, мы с Володей – в гостинице “Ялта”. Обычно собирались у нас, как-то вечером они позвали к себе. Компания гуляла шумная и веселая, все разместились, тесно сбившись, на террасе номера. В самом номере спала Даша в обнимку с котенком. И вот Сергей Юрьевич рассказывает: “Летим послезавтра к Володе Меньшову на съемки. Такие странные роли у нас: играем стариков, мужа с женой! Да-да, стариков!” Я с трудом могла в это поверить, особенно глядя на загорелую, разрумянившуюся, смеющуюся Наташу. А Юрский продолжает: “А знаете, в чем парадокс? Я уже дней десять хожу с этим сценарием, учу, придумываю, этюды потихоньку пробую, а вот она… – и нежные искры из глаз в сторону жены, – ни разу даже сценарий не открыла, на пляже жарится, пьет вино и хохочет. А ведь прилетим на площадку – и она всё лучше всех сыграет!” Нам не дано предугадать… Кто мог подумать, что фильм, на съемки которого они улетали – “Любовь и голуби”, – войдет в историю русского кино, разлетится на цитаты и станет частью нашей жизни.

А еще я так и не успела за долгие годы сказать Сергею Юрьевичу, что его поэтические вечера – одно из самых ярких воспоминаний юности. Пастернак, прочитанный Юрским с только ему присущей ритмикой стиха, до сих пор звучит во мне, хоть и прошло больше тридцати лет. И с кем же еще имело смысл говорить о музыке слова, как не с ним!

САТИ СПИВАКОВА Как по-вашему, что все-таки сильнее воздействует на человеческую психофизику: музыка или слово?

СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ Всегда и только – музыка. Именно поэтому с ней нужно быть осторожным. Я сын музыканта – моя мама была прекрасной пианисткой. В нашей комнате коммунальной квартиры, где мы жили, стоял рояль…

С. С. Прямо рояль, не пианино?

С. Ю. Рояль. Он стоит у меня до сих пор, но теперь он молчит. А в моем детстве, когда мама занималась с учениками (от чего, собственно, зависело наше существование, поскольку отец был снят с работы и исключен из партии), рояль звучал постоянно. Иногда она играла для себя. Для меня и сейчас некоторые музыкальные сочинения – это как безотказный укол воспоминаний.

С. С. Воспоминаний приятных или нет? Музыка ведь тоже может от себя отвратить.

С. Ю. Приятных, приятных. Но она меня и отвратила, поэтому я не играю на инструментах. Мама пыталась меня учить, но напрасно, она утомлялась, уговаривать не было сил, а я уже уходил туда – в музыку слова.

С. С. Какое сильнейшее музыкальное впечатление вы вынесли из ленинградской юности? Симфонии Шостаковича, оркестр Мравинского… Атмосфера города, как я понимаю, была пропитана музыкой.

С. Ю. Для тех, кто ходил в филармонию, – да. Я-то уже ходил в другие места, занимался другим. А мама бывала в филармонии постоянно. Ну и я с ней ходил иногда. Помню первое явление Рихтера, и Штерна мы слушали, и Ойстраха, и Микеланджели, которого она обожала. Вcё это было. Но честно скажу: теперь меня мучает музыка. Ее сегодня слишком много.

С. С. Всякой разной.

С. Ю. Чаще всего плохой. Я недавно был в Италии, и мое самое сильное впечатление от этой страны такое: в ресторанах нет музыки, а люди общаются. Им есть о чем поговорить. У нас приходишь в ресторан, а там – непрерывно звучащая музыка. Тебе как бы говорят: “Жри. Пришел, жри. А мы будем аккомпанировать”. Это можно понять, но простить нельзя, потому что музыка – древнейшее явление, тесно связанное с природой, которое родилось уже потом из таланта людей, а первоначально – из шумов природы. Море, ветер, гроза, птицы, звери – мир. И только потом возникла стройность и гармония.

Слово – еще позже, но слово есть величайшее достижение именно человеческого разума, достоинства, мудрости. И если рушится слово, это обозначает нежелание не только слышать другого, но и нежелание знать – нежелание ума, нежелание мудрости. Опаснейшее время. Нас, людей, слишком много стало. И все говорят, говорят, но друг друга не слышат. А тут еще уши буквально затыкаются плохой музыкой…

С. С. Но отчего тяга к звучащему слову, которая в нашей стране была очень сильна лет еще тридцать назад, постепенно уходит? Я запомнила, когда была совсем маленькой девочкой, этот пласт звучащего слова: Дмитрий Журавлев, Сурен Кочарян, Ираклий Андроников. А как в конце 1980-х штурмом брали Театр Моссовета, когда вы читали Пастернака? Сейчас, если слово и собирает аудиторию, это слово скорее памфлет. Люди идут, чтобы услышать что-то сатирическое, ироническое, смешное. Но не то, о чем мы с вами говорим. Не музыку слова.

С. Ю. Я был председателем секции чтецов Дома актера, таких секций по всему Советскому Союзу было огромное количество. И был также инициатором трех всесоюзных конкурсов в 1980-е годы: Гоголевского, Пушкинского и Пастернаковского. Вы назвали несколько великих имен – Журавлев, Кочарян, был еще Смоленский… А ведь помимо них только для того, чтобы выступить в Москве, отбиралось до четырехсот чтецов из всех уголков страны.