Д. Р. А бывает и наоборот. Человек тончайшую литературу, и сложнейшую, и какую угодно модернистскую воспринимает, а “Полет шмеля” не постигает совершенно.
С. С. А ваш роман “Синдром Петрушки” – из чего он вырос?
Д. Р. Знаете, это тоже забавный случай. Написав “Почерк Леонардо”, я поехала в какую-то кинокомпанию обсуждать заключение договора на экранизацию романа “На солнечной стороне улицы” – повседневные дела, текучка. А перед этим я должна была встретиться с ребятами из небольшого кукольного театра. Они ставили какой-то спектакль с зеркалами, и, поскольку в “Почерке Леонардо” героиня тоже связана с зеркалами, они меня пригласили. Собралось человек тридцать, мы посидели, мило поговорили. Я говорю: “Ребята, пора уже ехать, я опаздываю, пробки в Москве…” Мне отвечают: “Хорошо, не волнуйтесь, вас отвезет наш Петрушка”. Ну Петрушка и Петрушка. Может, он Петя, не знаю. И его зовут: “Лёша, ты отвезешь Дину Ильиничну”. Когда мы уже сидели в машине, я спросила: “Скажите, Лёша, почему вас называют Петрушкой?” Он: “Потому что я Петрушка! Петрушечник. Вы знаете, что такое Петрушка?” Ну я изобразила жестом куклу на руке. И поняла, что сморозила что-то чудовищное. Он бросил руль. Стал рассказывать мне, что Петрушка – это трикстер, который родился еще в цивилизации майя. Целую лекцию прочел! Москва стояла, мы два часа ехали, я опоздала куда только возможно было опоздать, но была совершенно очарована этим человеком, с головой погруженным в свое искусство, в этих кукол. И мне пришло в голову – а я уже приступала к работе над романом “Белая голубка Кордовы”, – что когда-нибудь надо подумать о кукольниках. Они сумасшедшие – и это прекрасно.
С. С. В рассказе “Уроки музыки” вы пишете: “Мне велено было играть. Я заиграла Шестую сонату Бетховена… и, по-видимому, от страха сыграла ее неплохо. Дама с шопеновским профилем подтвердила, что «девочка музыкальна», и участь моя, несчастная моя участь, была решена”. В этом отрывке слышится как будто легкая неприязнь к Бетховену…
Д. Р. Не помню, где я читала недавно, что некий литературный герой отрицает Бетховена за какую-то явную напористость музыкальной фразы и предпочитает Моцарта. Когда надо выбирать, кого слушать, Бетховена или Моцарта, я почему-то всегда склоняюсь к Моцарту или Баху. По-видимому, что-то во внутренней структуре их музыки меня больше успокаивает.
С. С. Как вы считаете, нужно ли учить музыке с детства? Ведь неизвестно, как потом сложится карьера.
Д. Р. Музыке нужно учить обязательно. Сложится карьера – не сложится, при чем тут она? Не все же население земли должно профессионально заниматься музыкой. Но даже если человек не станет профессиональным музыкантом, ясно, что он будет более глубок – у него разовьется еще одна область чувств, где он, возможно, в тяжелые моменты сможет скрыться и спастись.
С. С. А есть ли в музыке то, чего нет в литературе, на ваш взгляд?
Д. Р. Я могу прослезиться от какого-то сильного литературного произведения, а могу просто долго думать над ним, но, когда прихожу на концерт, у меня всегда одна и та же реакция. Первые же звуки музыки вышибают слезы, не важно, что исполняется. Что-то происходит с душой. По-видимому, на каких-то ее тонких уровнях музыка для меня значит гораздо больше. Может быть, потому, что слова, как ни самонадеянно это звучит, мне подвластны, а музыка – нет, в этой сфере я не достигла того, чего хотела бы достичь. Возможно, это скорбь по упущенным возможностям или, скажем так, биографическая тоска. Не знаю, как это объяснить. Но я так чувствую.
Мой муж художник и дочь-археолог – большие меломаны. Когда они, сидя на заднем сиденье машины, подробно выясняют, что там у Малера и как, я только плечами пожимаю, потому что мне интересны другие вещи. Так вот, мой муж, который обожает Баха, считает, что в Бахе заключено всё. Что это уже какие-то вселенские дела. Даже не музыкальные – вселенские. Философские.
С. С. Представила сейчас, как ваш муж Борис и дочка Ева обсуждают Малера, а вам, наверное, хочется врубить джаз. Где же у вас это было? Про Евку, Рюрика, джазовый ансамбль?
Д. Р. В таком стареньком-стареньком рассказе, написанном в возрасте, по-моему, шестнадцати или семнадцати лет. Назывался он “По субботам” и был опубликован в журнале “Юность”.
С. С. И героиню почему-то зовут Ева, как вашу дочь.
Д. Р. Да, я знала всегда, даже в шестнадцать лет, что у меня будет дочь и что я назову ее Евой. Такая вот привязанность к имени. Я вообще в своих привязанностях серьезный и довольно тяжелый человек.
С. С. Я совсем не люблю вопрос “над чем вы сейчас работаете?”.
Д. Р. А я с удовольствием на него отвечу. Сейчас я слушаю, как это ни смешно, пение русской канарейки.
С. С. Потому что следующий роман называется “Русская канарейка”.
Д. Р. Да, и это действительно завораживающе.
С. С. Вы просто включаете пение птиц?
Д. Р. Да, у меня есть диски. Я должна каким-то образом на бумаге передать пение канарейки, а это загадочная вещь. На Востоке для того, чтобы канарейка пела еще выразительнее, ей выкалывают глаза кусочком раскаленной проволоки. Я никогда бы этого не узнала, если бы не погрузилась в изучение этой отдельной великой вселенной. Это будет огромный роман, многопалубный, что называется, разливанный. Я о нем уже так много говорила, что даже мой муж не выдержал: “Помолчала бы ты, хотя бы из суеверия”. Так что пока не буду о нем, однако надеюсь, что через определенное количество времени приеду сюда с этим романом. Если будет на то воля, так сказать, провидения.