— Человек без места, просится в «траурщики».
Факельщики в своём кругу называются траурщиками. Мы пошли дальше. Группы народа стояли по обе стороны переулка. Миновав трактир и первые два дома, Егор свернул во двор дома Пирогова. Едва мы вошли в ворота, как в нос ударил букет. Кучи мусора, отбросы, нигде не видно следов ремонта, и запущено с незапамятных времён. Убожество гармонировало с публикой, бродившей по двору и состоявшей из каких-то человеческих скелетов с истлевших лохмотьях.
— Ну, Егорка, — окликнула нас какая-то женщина земляного цвета лица, в больничном халате и, по-видимому, совсем пьяная, — кого хоронишь?
— Тебя! — огрызнулся мой покровитель.
— Врёшь, меня, небось, не будешь хоронить.
Дружный смех толпы встретил эту остроту.
По узкой лестнице мы поднялись в третий этаж одного из многочисленных надворных флигелей, носящего название «кадетский».
Егор привычной рукой распахнул дверь и прошёл вперёд.
— Здорово, братцы! — произнёс он.
— Полно, ты говори не «здорово», «холера вас возьми», — откликнулся кто-то. — Ведь коли все здоровы будут, нам жрать нечего станет. Наше дело покойницкое. Вот «с покойником» хорошим можешь поздравить нас! Это так!
Большая комната с низкими окнами, некрашеным полом и нарами во всю ширину, была полна народом. Артель факельщиков собралась на ночной покой. Хотя нары были полны, но полный комплект ночлежников вдвое больше. Многие факельщики ушли на сенокос, на барки и другие летние, хорошо оплачиваемые работы. Зимой в этой же комнате их помещается вдвое больше. Но где? Вероятно, на полу, под нарами, потому что самые нары совершенно переполнены. Некоторые улеглись уже спать, подложив под голову полено, прикрытое армяком, другие сидели на нарах и разбирали какое-то тряпье; несколько человек, подложив на колени головы соседей, ловили в волосах их насекомых; один старик большой иглой штопал свою рубаху, сидя на это время без «оной». Под потолком, над самыми нарами висели для просушки выстиранные факельщиками саморучно принадлежности их гардероба. Почти все «под хмелем», а иные совершенно пьяные, ворчали, переругивались, посылали угрозы и отборные «словеса». Мы прошли через эту комнату, вошли в такую же смежную, и, пройдя последнюю, очутились в комнатке, чисто прибранной, увешанной картинками, с большим киотом икон в переднем углу. Налево под особым балдахином стояла двуспальная кровать; направо у стены другие кровати, а налево трапезный стол, табуреты и посудный шкап. На одном из табуретов сидел, положив нога на ногу и опустив весь корпус туловища на сложенные руки, высокий седой старик в красной рубахе. Небольшая седая борода, умные выразительные глаза и строгий, но симпатичный облик лица резко выделяли его из окружающей массы каких-то пришибленных, отупелых и нередко зверских физиономий. Старик сидел молча и чуть-чуть покачивался всем телом.
— Дяде Ефиму почтение, — вошёл Егор, делая мне знак рукой войти с ним.
— Здравствуй, Егор, присядь, — отвечал, не шевелясь старик и не замечая моего присутствия.
Я рассмотрел, что под балдахином лежала в кровати женщина, очевидно, жена Ефима, а на кроватях спали подростки — его сыновья. Окно комнаты упиралось в глухую стену, и полумрак разгонялся светом двух лампад. Духота, спёртость воздуха, испарения давили горло и я с трудом дышал. Егор сел на табурет, не приглашая меня. Из драпировок балдахина высунулась голова седой женщины и опять спряталась. Дети не спали и ворочались в кроватях.
— Что хорошего? — спросил Ефим густым басом.
Голос его звучал как-то приветливо, без всякой сипоты или хрипоты…
— Народец на послезавтра пришли восемь человек.
— Ла-дно… У меня послезавтра Шумилову большой наряд. Ни-че-го, хватит.
— А вот, дядя Ефим, земляк мой просится к тебе в траурщики, не возьмёшь?
Я почувствовал на себе проницательный взгляд Ефима, который ничего не сказал и продолжал упорно на меня смотреть.