Книги
Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи
Он стоит хорошего памятника. Мне кажется, если ему будет памятник, его изобразят с кнутом в руке и разбегающимися от него разными исполосованными им гадами… Но это дело будущего.
О смерти Щедрина ты, конечно, знаешь. Родина, сиречь Тверь, почтила его память весьма скромно… была отслужена панихида, на которой присутствовало 2½ человека, из которых вдобавок большинство состояло не из тверских, а из посторонних. Я не был.
Александр Иванович Эртель
Я все это время перечитывал Щедрина (полное собрание его мне прислал А. Г. Сукочев[490]), ах, друг, какой это крупный и мало того – крупный, какой прозорливый и «христианский» писатель! Способ его изложения, его гнев, его горький смех многих приводят в заблуждение, заставляют ошибочно видеть в нем какого-то человеконенавистника, который глумится-де надо всем – и добрым, и злым, но такое мнение – сущий вздор. И отношение к нему Льва Толстого так невероятно, так, скажу прямо, легкомысленно, что я даже не умею объяснить его.
Можно только объяснить тем, что, во-первых, Лев Николаевич мало и без внимания читал Салтыкова, а во-вторых, что ему органически противен жанр Салтыкова и органически любезно даже формальное незлобие и всепрощение… Но писатель, простивший даже Иудушку Головлева, сумевший пробудить в читателе жалость даже к такому извергу (вспомни или перечитай смерть Иудушки) заслуживает иного мнения.
Вообще я очень рад, что мне пришлось восстановить в памяти все важное, написанное Салтыковым, и отрешиться от многих ошибочных о нем представлений. Это, брат, писатель ничуть или мало уступающий Льву Толстому, а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разобраться в разных общественных течениях, может быть, даже превосходящий Толстого.
По мнению Льва Николаевича, если и есть у Щедрина что-нибудь хорошее, так это в «Губернских очерках». А вообрази, «Губернские очерки» и есть самое слабейшее, что есть у Щедрина! Что сей сон значит[491] – ей-богу – не пойму. В конце концов нужно согласиться с покойным Громекой[492], когда тот, говоря о Толстом, сказал по поводу Салтыкова: «другая вершина русской поэзии», – а об отношении этих двух «вершин» друг к другу нужно разобраться со временем, и не нам, а людям более беспристрастным.
Ну и талант же у Вас, батюшка, чертовский какой-то. Силища и талант громаднейшие. По поводу Гардениных я говорил, что Вы оставляете за флагом Ваших сверстников, а Смена[494], судя по началу, может оставить за флагом даже наших стариков, кроме, впрочем, Салтыкова – тот писатель особой силы, потому, конечно, что и человек особой силы.
[О реакции русских парижан на смерть М. Е. Салтыкова]
Из письма С. В. Ковалевской к М. М. Ковалевскому[495]
Вы ругаете шведов, а я в настоящую минуту преисполнена негодования на русских и на их безграничное холопство. Третьего дня Де-Роберти[496] и наш старый друг[497] пришли ко мне и на основании того, что я якобы пользуюсь большой популярностью в русской колонии, стали просить меня, чтобы я взяла на себя инициативу устроить подписку – венок Щедрину и послать сочувственную телеграмму его вдове от имени различных русских кружков в Париже.
По легкомыслию, свойственному не одной только юности, я охотно взяла на себя это поручение. Мне казалось, чего проще и невиннее, как изъявить, что мы все жалеем о смерти великого и вполне легального писателя. Ан оказывается-то, что это не так просто, что и в этом можно усмотреть потрясение основ.
Какую массу пошлости я насмотрелась в эти два дня, вы представить себе не можете. В результате почти полная неудача, усталость, неимоверная досада на самое себя, зачем я связалась с этими пошляками, и почти физическое ощущение, что я эти два дня провозилась с чем-то очень неопрятным. В будущую субботу (на 12-й день по смерти Щедрина, не слишком ли рано?) соберется комитет, в котором будут участвовать Боголюбов и Котцебу[498], чтобы обсудить, имеем ли мы право жалеть о его смерти!
Нет, как хотите, русские как нация никуда не годятся. Я хотела послать телеграмму от частных лиц, но нас не набралось и 10.