Какая-то дама из высшего круга явилась в редакцию «Отечественных записок» с сочиненным ею романом. Салтыков забраковал ее произведение и отказал ей в принятии романа к напечатанию. Дама не отставала от него. «Я вас прошу; будьте любезны, напечатайте мой роман в вашем журнале». «Будьте любезны» да «будьте любезны». Μ. Е. так это надоело, что он, рассердившись, сказал ей, что ‹если› он редактор, то его обязанность расценивать представленные работы по их достоинству, «что же касается любезности, то это не составляет моей специальности». Разумеется, что дама расславила Салтыкова по всему городу как грубейшего человека.
В первой половине своей жизни Μ. Е. отличался большой щедростью, доходившей даже до расточительства, и невероятной доверчивостью, которая в конце концов привела его к большим денежным ущербам и материальным затруднениям. Известна покупка им с участием заемных денег имения под Москвой Витенева, близ станции Пушкино Ярославской железной дороги, которое приобрел он без сколько-нибудь осторожного осмотра, когда земля была покрыта снегом, поверив, что к имению принадлежит большая площадь леса, впоследствии оказавшегося вовсе не входящим в имение и составляющим собственность соседа, и приняв на веру якобы сплошь наполненный сеном сарай, тогда как только двери сарая оказались заслоненными ширмой из сена, весь же сарай оказался пустым.
О большой щедрости Μ. Е. всегда вспоминал постоянно служивший Салтыкову, Некрасову и моему отцу при их частных посещениях гостиницы «Бельвю» (против сада Аничкова дворца на Невском) официант Науматтулла Хабибуллин, выведенный Салтыковым в роли воспитателя ‹Иомудского›[400] принца. Хабибуллина, древнего, но бодрого и расторопного старика, я еще не так давно встречал на Николаевском вокзале, где он служил по той же части.
Обжегшись таким образом несколько раз в имущественных делах на основе своей доверчивости и впав в затруднение, Μ. Е. стал поневоле более расчетлив. Расчетливость особенно усилилась в нем, когда в конце 1860-х и начале 1870-х годов ему пришлось, с одной стороны, поправлять свои дела и выпутываться из долгов усиленным трудом, с другой же стороны, его стали одолевать болезни, а с ними страх смерти и беспокойство за участь семьи. Расчетливость к концу жизни Μ. Е. доходила до смехотворных степеней. Но в этот период времени, пожалуй, объяснялась очень обостренным состоянием и здоровья вообще, и в особенности нервной системы Μ. Е.
Однажды мой покойный отец, пришедший навестить М. Е., застает его в крайне мрачном состоянии духа. «Что с вами?» – «Нужда, денег нет, а за квартиру платить надо. Да и жена требует, вознаграждения за статью Стасюлевич пока еще не шлет, не знаю, как вывернуться». – «Да ведь у вас же есть ценные бумаги в банке. Продайте, заложите» (в это время у Салтыкова было в банке бумаг на сумму, близкую шести‹стам› тысячам руб.‹лей›). – «Я вам говорю, у меня нет денег, а бумага совсем не то».
Бережливость и расчетливость Μ. Е. стали к концу его жизни переходить в положительную скупость, дошедшую до того, что когда он, отчасти под давлением жены, решил перевести сына из гимназии Як‹ова› Гр‹игореьвича› Гуревича в лицей, то, при имевшемся в то время у него капитале – около 600000 руб.‹лей› – возбудил ходатайство о принятии сына в Александровский лицей на казенный счет, что, помнится, из уважения к Μ. Е. как крупному русскому писателю и во внимание в особенности к обострившемуся болезненному его состоянию и было выполнено лицейским начальством[401].
Между тем природная отзывчивость к людям вообще и к политической молодежи и заступникам за свободу народа ‹…› не умирала в нем и была все время в борьбе с развивавшимся стремлением к накоплению денежных средств для обеспечения семьи. Это доказывается как не прекращавшимися все-таки расходами Салтыкова на нужды подпольных работников[402], так и еще одним психологически характерным обстоятельством. Салтыкова всю жизнь не покидало, а во время особых приступов нервного обострения неотступно мучило, по неоднократным наблюдениям моего отца, воспоминание о том, что он, Салтыков, в бытность вице-губернатором в Рязани[403], всегда систематически выгораживавший в пределах его возможности всех политических деятелей подполья, упустил возможность или не сумел отстоять кого-то из обвинявшихся по политическому делу, следствием чего была не то казнь, не то долговременная ссылка привлеченного в каторжную работу. Воспоминание об том факте покойный отец наблюдал во время даже бредовых приступов у М. Е. Салтыкова. Подробностей этого события отцу не удалось выведать у Μ. Е., так как покойный говорил об этом инциденте только намеками и вообще упоминать о нем не любил. Только отцу была ясна связь этого события с какими-то очень тяжелыми для Μ. Е. мучениями совести[404].
Во вторую половину жизни, насколько помню, со времени ряда имущественных неудач, явившихся следствием первоначальной доверчивости М. Е., втянувших его в долги и в необходимость с крайней затратой сил изворачиваться для удовлетворения требований повседневной жизни, отчасти же под влиянием начавших развиваться болезней, в конце концов приведших М. Е. к смерти, в нем развились крайняя раздражительность, желчность, подозрительность и под конец в отдельных случаях даже проявления вроде ‹пропуск слова›. Раздражительность Салтыкова часто останавливала моего отца в посещениях Салтыкова при всей его, отца моего, близости к нему и несомненной расположенности Μ. Е. к моему отцу в большей степени, нежели к кому-нибудь другому. Чтобы навестить Μ. Е., нужно было во многих случаях сначала справиться у его домашних об общем его настроении. В результате этой раздражительности Салтыков окрещивал людей, к которым он несомненнейшим образом чувствовал расположение, язвительными кличками, хотя, надо отдать ему справедливость, часто очень метко характеризовавшими некоторые уродливые черты тех лиц, к которым эти кличи относились, так как в ком нет уродливых черт?
Так, Елену Иосифовну Лихачеву, энергичнейшую женщину, стоявшую, можно по справедливости сказать, в 1870-х годах во главе движения, направленного к сообщению женщине самостоятельности, равноправия и поднятию уровня женского образования, в связи с тем, что она отличалась некоторой властностью и в натуре ее была склонность к «командованию», Салтыков называл «начальницей женского вопроса».
Известного общественного деятеля Алексея Адриановича Головачева за его публицистические статьи, в которых он вспоминал и обозревал реформы 1860-х годов и сокрушался о последовавшем позднее их «оскоплении» правительством, перешедшим вскоре после обнародования этих реформ на путь реакции, Салтыков окрестил названием «старого тряпичника».
Своего старого знакомого, несомненно передового человека, известного тем, что он открыл в С.-Петербурге первую библиотеку для общественного пользования, Николая Николаевича Черкесова[405], Салтыков прозвал «самым умным из растений»; язвил каким-то тоже редким названием и своего в высшей степени заботливого о нем же, Салтыкове, известного глазного врача, знаменитого историка крестьянской реформы и всеми уважавшегося деятеля по призрению слепых Александра Ильича Скребицкого[406]. Данной Скребицкому клички я не могу вспомнить.
Необычайно ярко выражалась раздражительность Μ. Е. в карточной игре, когда он не воздерживался от присвоения своему партнеру, карточным ходом которого он был недоволен, самых обидных наименований, проявляя иногда наклонность даже к бросанию на пол подсвечников и других могших попасться под руки предметов.
«Что вы ходите ко мне с этой запятой?» – говорил Салтыков моему отцу, когда тот приводил к нему в высшей степени достойного уважения публициста, певца реформ 1860-х годов Григория Аветовича Джаншиева, в свои приезды из Москвы всегда выражавшего желание видеть Салтыкова, которому он был сердечно предан. Название «запятой» было дано Салтыковым в связи с внешним обликом Джаншиева, маленького, горбатого и всегда входившего в кабинет Салтыкова позади отца, несомненно, метко.
Салтыков, дорожа, без сомнения, славой крупного писателя и человека, приносящего широкую общественную пользу, в то же время терпеть не мог внешних выражений почета, вследствие чего избегал бывать в общественных собраниях и, любя искусство, – даже в театрах и концертах. Я очень хорошо помню случай, когда Μ. Е., очень заинтересовавшись какой-то шедшей, помнится, в Александринском театре пьесой, вошедши с сыном в фойе театра и услышав вокруг себя восторженный шепот узнавшей его молодежи: «Щедрин, Щедрин», – немедленно же, не досмотрев представления, уехал домой[407].
С другой стороны, твердая уверенность в расположении к нему широких кругов населения[408] развила в Μ. Е. совершенно своеобразные чувства… В период душевного расстройства, проявившегося у него в некоторой степени в течение непродолжительного времени незадолго до смерти, к такому уклону мыслей, который может удивить каждого, кто имеет понятие об общем характере и основном складе мыслей Салтыкова. Салтыков настолько был уверен в том, что за эту приносимую им общественную пользу все без исключения должны идти ему навстречу в его желаниях и нуждах, а также что все не могут не знать его семейных дел и не интересоваться ими, что в течение некоторого времени, отмечавшегося какими-то несогласиями с женой, неоднократно говорил моему отцу о своем намерении написать бывшему тогда градоначальнику Грессеру[409], чтобы тот вошел в его положение как больного человека, не могущего самостоятельно двинуться с места, нанял ему, Салтыкову, квартиру, перевез его на эту квартиру и тем освободил его от общества не дающей ему якобы покоя жены.
Развилась в М. Е. в последние годы его жизни и отчаянная подозрительность, сопровождавшаяся повышенной обидчивостью.
Моего покойного отца, здоровье которого задолго до его смерти также было немало расшатано и пережитыми в течение его жизни волнениями, связанными с известной энергичной борьбой его за интересы русского крестьянства в бытность его представителем тверских дворян в комитетах по освобождению крестьян, с его ссылкой, а может быть, и некоторой невоздержностью жизни, – нередко посещал на правах друга профессор-медик Сергей Петрович Боткин, который всегда считал своим долгом кстати свидетельствовать отца как врач. Один раз отец проговорился Салтыкову, что Боткин, осматривая отца, заставил его в сидячем положении перекинуть ногу через ногу и стучал по колену палочкой для определения нервного рефлекса. Салтыков обиделся на Боткина до крайней степени. «Почему же он вас стучал по колену, а меня никогда не стучал?» – «Может быть, определение вашей болезни этого не требует», – отвечал отец. Но Салтыков не успокаивался и дулся на Боткина, пока отец не сообщил об этом разговоре Боткину и пока тот, без всякой надобности, как говорил Боткин моему отцу, не удовлетворил желания Салтыкова быть выстуканным по колену.
К концу жизни нервная неуравновешенность М. Е. Салтыкова дошла до крайней степени. Доказательством тому следующее событие. Присылает Салтыков к отцу записку с просьбой немедленно зайти по спешному делу. Отец бросает все дела, спешит к Салтыкову, застает супругов Салтыковых сидящих в столовой у противоположных концов обеденного стола.
Μ. Е. …моргает глазами с свойственными ему во время волнений подергиваниями на лице. Жена тоже взволнована.
«Алексей Михайлович, вы мне друг?» – «Друг». – «Сделайте одолжение. Плюньте ей в глаза». Это все, что в тот раз требовалось от моего отца.