Весьма вероятно, что рукопись могла попасть еще и к известному ‹пропуск слова› составителю сатирических стихотворений, не печатавшихся, но расходившихся в большом числе в списках по рукам Федору Лаврентьевичу Барыкову[392], близкому другу Лермонтова. Говорили, что список их имелся у археолога и основателя тверского исторического музея Августа Казимировича Жизневского[393], но в музей помещена быть, конечно, не могла ввиду крайней осторожности Жизневского, и если сохраняется, то разве лишь у двух его сестер-девиц, выехавших, как я узнал, после его смерти куда-то (я имел точную справку из Твери, но сейчас не могу восстановить) в Западный край за пределы Советской республики. Есть надежда найти рукопись переписки императора Николая Павловича и в семье покойного поэта Александра Львовича Боровиковского[394], сын которого долго жил в Ленинграде, может быть, жив и теперь, и которому Μ. Е. мог послать экземпляр рукописи и самостоятельно ввиду близких между ними отношений.
Весьма возможно, что экземпляр этого подлинника рукописи лежит у кого-нибудь из близких Закревскому лиц, затерянным среди других бумаг, и обладатели не имеют ни малейшего представления о ее ценности. Полагаю, что извлечь ее из тьмы было бы возможно, если опубликовать внешние ее признаки, пообещать тем, кто ее доставит, какую-нибудь могущую заинтересовать премию. Подлинность рукописи не трудно установить ввиду крайней характерности «клинописного» почерка Μ. Е. Такую же меру можно было бы применить и к другой копии этой рукописи, за согласие или несогласие которой с подлинником уже говорило бы сходство или несходство текста с неподражаемой манерой письма Салтыкова. Рукопись «Переписки императора Николая Павловича с Поль де Коком», как я хорошо помню со слов отца моего, существовала еще в двух экземплярах, переданных Салтыковым еще кому-то из близких к нему лиц. Думаю, что могли быть или лечивший его знаменитый врач Сергей Петрович Боткин, которого нельзя не причислить к друзьям М. Е., или издатель Лонгин Федорович Пантелеев, или б‹ывший› санкт-петербургский голова Владимир Иванович Лихачев, или писатель на исторические темы Николай Антонович Ратынский.
Если рукопись могла попасть к Лихачеву или Ратынскому, давно умершим, то могла перейти к Александру Владимировичу Лихачеву или к единственной дочери Ратынского, бывшей замужем за служащим в Царском Селе в кирасирах Шеншиным, уехавшим по отставке (около 1900 г.) в Орловскую или Тульскую губернию.
Для сведения лиц, интересующихся изучением личности М. Е. Салтыкова, считаю долгом сообщить, что едва ли могло не остаться письменно изложенных воспоминаний о Салтыкове как редакторе журналов после проведшей с ним всю деловую жизнь бессменным редактором «Отечественных записок» Наталии Филипповны Головачевой, сталкивавшейся с ним в редакции ежедневно и знавшей все черты М. Е. как редактора лучше, чем кто бы то ни было другой.
Трудно сказать, к кому могли перейти бумаги, могшие остаться после Наталии Филипповны, так как после Η. Ф. потомства не осталось, так как жившая много лет с ней безотлучно родственница ее E. H. Патрикеева и единственный сын последней Пав‹ел› Николаевич также скончались. Впрочем, не имев возможности исчерпывающим образом следить за материалом о М. Е. Салтыкове, я не могу поручиться за то, что какие-либо воспоминания Нат. Филипп. Головачевой о М. Е. Салтыкове не были уже где-нибудь напечатаны[395].
Если задаться целью сообщить более точные сведения о характере М. Е. Салтыкова, то приходится указать на то, что в полном составе характер его не был неизменным в течение всей его жизни. Не утратившимися на протяжении всей жизни Μ. Е. чертами были широкое доброжелательство к людям, хотя и пересыпавшееся в отдельных случаях жизненными проявлениями, жгучее стремление принести пользу широким массам человечества, может быть, не лишенное связи с некоторым литературным тщеславием, деликатность при грубейшей, с весьма частыми обращениями к «истинно русским словам» и выражениям подчас, манере выражаться, крайняя прямота при этом, нелюбовь к размеренности и педантичности и незлопамятность, значительная раздражительность и ревнивость. Все прочие черты характера Μ. Е., о которых писали и пишут, распределялись приблизительно между тремя периодами жизни Салтыкова. До половины 1860-х годов, от половины 1860-х годов до 1884 г., запрещения редактирования Салтыковым журнала «Отечественные записки», и затем до конца его жизни.
Привожу ряд приходящих мне на память эпизодов из жизни М. Е. Салтыкова, отражающих разные стороны его характера, не подчиняя изложение какой-либо строго выдержанной системе, так как смотрю на мое сообщение как имеющее задачею дать материал о М. Е. Салтыкове, который вместе с другими сведениями о нем будет впоследствии подвергнут критической и систематической обработке и послужит в будущем предметом специального исследования для представления обществу исчерпывающе точной характеристики личности великого русского сатирика.
В М. Е. Салтыкове, как и в большинстве русских людей, уживались способность ясно видеть те национальные черты, которые приводят русский народ к невыгодным для него последствиям, и полная неспособность самому отделаться от этих свойств, с сознанием этой неспособности и, если так можно выразиться, «сознательным коснением» в ней.
Во многих местах своих сочинений Салтыков бичует русский народ за пьянство, безрасчетлив ость и неаккуратность, между тем как вся первая половина жизни Μ. Е. была полна отклонений в сторону служения Бахусу, причем Μ. Е. и положил начало тяжелому разрушению его здоровья, выразившемуся в приобретении тех болезней, существование которых, кажется, констатировал в нем Боткин. Воспоминания моего отца о совместно проведенных с М. Е. всякого рода «» были полны рассказами о дохождении всякий раз Μ. Е. до крайней степени опьянения. У покойного отца в конце 1860-х гг. и в начале 1870-х годов бывали регулярные собрания каждую пятницу, на которые сходились чуть ли не все передовые по своим воззрениям деятели того времени, и в том числе много представителей литературы и искусства. В этих собраниях всегда принимали участие H. A. Некрасов, М. Е. Салтыков, увеселявший все общество известный актер И. Ф. Горбунов, А. Ф. Кони, Евг‹ений› Ис‹акович› Утин, Ю. Г. Жуковский[396] и др. Как всегда и везде в то время, вечеринки не обходились без ужинов с крепкими напитками, причем редко кто так злоупотреблял алкоголем, как А. И. Европеус[397], в конце концов умерший от отравления спиртом, и М. Е. Салтыков, доходивший почти всякий раз до потери сознания. Был даже случай, когда Салтыков, державший собственные дрожки, садясь на них, не смог удержать равновесие и перевалился через дрожки прямо на мостовую, получив при этом тяжелые повреждения головы и всего тела[398].
Жалуясь в своих сочинениях на то, что немцы забивают русский народ своей систематичностью во всем и порядком и вырывают таким способом из рук русских людей различные стороны хозяйства, Салтыков вместе с тем и в письмах из-за границы, и в личных разговорах с моим покойным отцом за границей все время, не переставая, ворчал на немецкую выдержанность и чистоту. «Я русский человек, – говорил он, – я этого расписания во всем и чистоту не могу выносить. Я любил делать то, что мне хочется, тогда, когда мне хочется это делать, а не дожидаясь каких-то назначенных на все часов. Немецкой чистоты я совершенно не выношу. Видя каждый день в Берлине, как там по утрам моют и полощут улицы, я боюсь выходить на улицу, так как люблю плюнуть на панель, когда мне это желательно, а плевать на такое чисто вылощенное место как-то совестно. Так и кажется, что ты плюнешь, и сейчас же прибежит немец с тряпочкой и станет вытирать после тебя панель. Такое стеснение мешает мне и
В сочинениях и письмах Салтыков отзывался о России как о сплошной помойной яме. В одном из утратившихся писем к моему отцу из-за границы Салтыков пишет, что, вспоминая о своем отечестве, он не может оторваться от представления обширной базарной площади с множеством кабаков, – где все сплошь пьяно ругается «из матери в мать» и где на крыльце дома, украшенного фонарем на двери, сидит в красной рубашке «сам», переложив ногу на ногу, и во всю силу наяривает на балалайке.
Между тем, описывая Россию в виде «сплошь ругающейся матерно страны», Салтыков ни в письмах, ни в ежедневной речи, но, разумеется, не при женщинах, не только не избегал этих свойственных русским людям оборотов речи, но, пожалуй, даже несколько злоупотреблял ими, применяя их, однако, так, что речь его казалась, несмотря на всю грубость «истинно русской» терминологии, художественно забавной и остроумной, а не просто пересыпанием циничными выражениями, и при басовом, грудном и зычном голосе Μ. Е. всегда вызывала неудержимый смех в слушателях.
Я не могу забыть случая, происшедшего в одном из германских курортов, помнится в Баден-Бадене. Салтыков прохаживался с моим отцом по какой-то аллее, специально назначенной для лечебных прогулок больных. Вокруг кишело главным образом иностранное общество. Невдалеке от них сидел на садовой скамейке какой-то весьма опрятно одетый субъект, видимо из зажиточного слоя, обладавший широким безбородым и безусым лицом, безволосой головой и жирной шеей. На субъекте была надета шляпа с полями.
Салтыков, оборачиваясь к моему отцу и не рассчитывая встретить в данном случае русского человека, гаркнул своим вечно громовым голосом (тихо он совершенно не умел говорить): «Посмотрите, не правда ли, как этот человек удивительно похож на ж… в шляпе». Когда отец и Салтыков приблизились к сидевшему, тот приподнялся, очень вежливо снял шляпу и произнес: «Вы не можете себе представить, как радостно слышать звуки родного языка на чужбине».
Прорывался Салтыков в этом отношении и в семейной обстановке, но это в тех случаях, когда он не рассчитывал на присутствие детей. Жены он не особенно стеснялся, по крайне мере в период своего болезненного состояния, начавшегося приблизительно с 1870 года[399].
Я помню комический случай, когда любившая светские, и особенно французские обороты речи, его жена однажды во время некоторого обострения нервного состояния мужа в 1880-х годах приехала к нам взволнованная и повествовала на французском языке, что ее муж сделался совершенно невыносимым, стоит в коридоре, расставя ноги, и ‹пропуск слова› (произносит русские слова). «Ах, как они называются по-русски?» – «‹пропуск слова› (да) поматерные». Странным образом М. Е. Салтыков был не только ярко выраженным носителем многих черт, свойственных русскому человеку, в частности представителем того слоя общества, к которому он принадлежал, и именно таких свойств, которые он в печати осуждал, но всегда, когда ему случалось провести сколько-нибудь продолжительное время вдали от родины, его, как он признавался во многих письмах, неудержимо тянуло домой, в Россию, в круг того самого общества, которое он столь беспощадно бичевал в своей сатире. «Как ни хорошо здесь, по отзывам всех окружающих, как ни чисто, как ни полон воздух культуры, а все неудержимо тянет в Россию, в родную грязь», – писал Салтыков отцу в одном из писем из-за границы.
Внешняя грубость Михаила Евграфовича не только не выражала грубости его чувств, но контрастировала с внутренним его складом. По природе М. Е. был человеком в высшей степени добрым, мягким и отзывчивым. Таким его знали все имевшие с ним дело по редакции «Отечественных записок». Покойная Н. Головачева, о которой я упомянул выше, встречавшаяся с М. Е. Салтыковым в редакции «Отечественных записок» ежедневно, рассказывала о весьма частых случаях денежной помощи, оказывавшейся Михаилом Евграфовичем нуждавшимся литераторам и часто обращавшейся к Салтыкову по разным поводам революционной молодежи.
Часто за грубость принимали прямоту характера Салтыкова.
М. Е. всегда был в высшей степени добросовестен во всех обязанностях, которые он брал на себя. Таков он был и по отношению к редактировавшемуся им журналу, материал для которого он подвергал строжайшему критическому разбору, не поддаваясь никаким просьбам, настояниям и давлениям.
Был такой случай.