— Сдайте же билет!
Выхватив у него из руки билет, он раскрыл дверь, проскрипел:
— Следующий! — И скрылся.
Сиренко наткнулся на Овчаренко.
— Ну, шо? — спросил тот, белея.
— Бю-ро!.. Разбирательство, твою мать!.. — гневно обрушился на него поэт. — Иди — сам узнаешь!.. — Глубоко вздохнул, достал сигарету. А когда прикурил, увидел на стуле Потапчука. Тот ждал его.
Овчаренко же перед дверью сморщился, словно собирался заплакать и, не помня себя от горя, ничего не чувствуя и не испытывая, кроме страха, открыл дверь и пошёл, как грешник по кругу ада, заплетаясь ногами. Ни "здравствуйте", ни "разрешите" не сказал — онемел.
— Ну, а этого за шо? — всё ещё гневаясь, вопросил Хозяин.
— За анекдот, — доложил председательствующий Тур.
— Какой? — Хозяин повернул к Овчаренко голову. Тот понял это по-своему, начал:
— Та я ж нэ знав, шо вин… Та й нэма ж у нёму ничё. Сказав, шо у кабинэти гэнэрального высыть лозунг: "Наша партия борэться за звання комунистычнои". Тобто, як слыхав, за то й продав. Та й дийсно ж — вси ж щас за це звання борються. Ну, а якшо нэ так ляпнув, то простить, благаю вас! — Овчаренко рухнул на колени и пополз к секретарю, бормоча сквозь сдерживаемые рыдания: — Нэ губить, товарыщы! Вынуватый я. Ляпнув. Та я ж и нэ думав, товарыши! Вийну пройшов, 30 рокив працюю. Пощадить!
Все смутились, произошло неуклюжее шевеление. Кто-то схватил со стола графин, налил воды и понёс стакан Овчаренко. Пока тот пил, поднявшись с колен, и успокаивался, Хозяин проговорил:
— От вам й пример! Сразу видно, где настоящий партиец! Ошибсь… допустил… Так понимает же ж!.. Предлагаю, той… строгий выговор.
— Кто "за"? — спросил Тур. А жёлтая лысина опять пошла по кругу, медленно поворачивалась, как судьба.
"За" были все. Всегда. Ибо, кто захотел бы здесь хоть раз быть "против", был бы уже не здесь — далеко.
Потом на бюро обсуждали другие вопросы — простои вагонов с рудой, жилищный, ход уборки урожая и другие. Хозяин не выступал. Выступали члены бюро, приглашённые руководители. Он же только прерывал, вставлял гвозди-реплики и держал руки на животе. Гнев его прошёл, забылся, осталось лишь 2 приятных воспоминания — Лида, и агроном, ползающий на коленках. Было приятно, что не исключил — проявил человечность. И секретари люди, и у них есть сердце. А мужик, агроном этот, наверное, хороший и работящий. Какая там его вина? Анекдот, дурак, рассказал! Так надо ж знать, где их рассказувать. Хто не рассказует…
Пока бюро шло себе дальше, Сиренко и Потапчук спустились из обкома вниз, к близлежащему парку, и зашли там в летний павильон. Наскребли на бутылку водки, небогатую закуску и с горя дёрнули. А когда дёрнули, жизнь показалась загубленной, но… не совсем. Да и было каждому из них в утешение, что "не он один". А когда не один, жить ещё можно, так уж устроена славянская душа — коллективно и подохнуть не жалко. Потапчук начал даже рассказывать поэту курьёзный случай, который произошёл тут у них, недавно, в городе. Как по приказу Хозяина "подстригали" Горького.
— Как это подстригали? — не понял иногородний Сиренко.
— Нелепо, конечно, но всё было на полном серьёзе, вот что грустно. — Потапчук побледнел. — На улице имени писателя решили поставить его белый гипсовый бюст. Ну, и поставили. На красивом гранитном постаменте. Белое издалека видно. На церемонии открытия присутствовал секретарь обкома. Вот ему и не понравился этот бюст.
— Почему? — спросил Сиренко, заинтересовываясь.