Константин Симонов так описывал своего собеседника:

«Андре Тиммерманс, высокий, худощавый, чуть-чуть сутуловатый, черноволосый человек, скромный, даже, пожалуй, застенчивый, старательно и напряженно вспоминал каждую подробность, связанную с Мусой Джалилем, в то же время неохотно и немногословно говорил о себе: да, был в движении Сопротивления, да, он был и остается антифашистом, но не принадлежал и не принадлежит ни к какой партии. В 1942 году его, очевидно по чьему-то доносу, арестовали немцы… Вот, пожалуй, и все, что он рассказывает о себе в связи с Мусой Джалилем, а остальное мы узнаем мимоходом, попутно, тогда, когда он вспоминает о Джалиле».

Симонов приводит подробно, почти стенографически свой разговор с Андре Тиммермансом. Вот некоторые выдержки из рассказа бельгийского участника Сопротивления.

— Джалиль уже был в камере, когда меня туда привезли немцы. Он сидел там вдвоем с одним немецким солдатом польского происхождения, родом из Силезии. Этот солдат уходил на целые дни из камеры, он работал на кухне в какой-то другой тюрьме, и его утром уводили туда, а вечером приводили оттуда, поэтому я по целым дням бывал вдвоем с Джалилем.

— Были в этой тюрьме другие советские люди, кроме Джалиля? — спросил Симонов.

— Тюрьма была большая, — ответил Андре, — я не мог знать всех заключенных, но в двух соседних с нами камерах — слева и справа — сидело еще двое татар. Одного звали Абдулла Булатов, а другого — Алишев. Этот Алишев, кажется, если мне не изменяет память, раньше, до войны, писал сказки для детей. Мне об этом рассказывал Муса Джалиль. Вместе с этими татарами в каждой камере сидело по бельгийцу. Эти бельгийцы были мои знакомые, они были арестованы в один день со мной по тому же делу, что и я. Мне хотелось как-нибудь связаться с ними, а Джалилю — со своими товарищами. Мы хотели пробить хоть небольшие отверстия в стенах, чтобы просовывать записки, но у нас не было для этого инструмента.

В нашей тюрьме заключенным, если они просили об этом, иногда давали работу и инструменты для нее. Мы с Джалилем попросили дать нам работу, надеясь получить при этом какой-нибудь инструмент, которым можно ковырять стену. Наши надежды оправдались, нам приказали вырезать пазы на деревянных круглых кружках (не знаю, для чего и куда шла эта деталь). Для работы нам дали несколько инструментов, в том числе небольшую стамеску. Этой стамеской мы и стали ковырять стену…

Через несколько дней после того, как мы продолбили отверстие в одну камеру, немножко отдохнув, мы начали долбить отверстие в другую… Нам показалось с Джалилем, что вторая стена тверже, чем первая, а может быть, мы просто устали. Джалиль говорил мне, что ему очень хочется поговорить с Алишевым, сидевшим за этой стеной, но довести дело до конца нам так и не удалось. Однажды за Джалилем пришли конвоиры и увели его в Дрезден, на суд.

— В тот день вы в последний раз виделись с Джалилем? Он уже не вернулся в тюрьму?

— Да, он больше не вернулся туда, но я его видел еще один раз потом, в тюрьме Шпандау… Татары, которые сидели в соседних камерах, тоже были отправлены на суд в Дрезден. Джалиль говорил мне, что они сидят по одному делу с ним.

— А когда Джалиль передал вам свою тетрадь, которую вы сохранили?

— Это было примерно за полмесяца до того, как его отправили на суд в Дрезден. Он передал мне маленькую тетрадку, сделанную из почтовой бумаги, которая продавалась в тюремной лавочке. Он уже задолго до суда был уверен, что его казнят. Он несколько раз совершенно спокойно говорил мне о том, что у него нет ни малейших сомнений на этот счет. В тот день, когда он мне передал тетрадь, Джалиля вызвали к начальнику тюрьмы. Точно не знаю зачем, но, кажется, требовали подписать какую-то бумагу. Когда он вернулся из тюремной конторы, он подошел ко мне, дал мне тетрадь и попросил, если я останусь жив и вернусь домой, сохранить ее и передать после войны в советское консульство в той стране, где я окажусь.

— Как вам удалось сохранить и передать тетрадь?

— Когда меня переводили в Шпандау, я взял ее с собой — спрятал в одежде, а когда мне объявили мой новый приговор — пять лет каторги, то на следующий день после приговора я, как и все другие, должен был пойти в тюремную контору и сдать все лишнее. Мы уже были неподследственные, и нам запрещалось иметь лишние вещи… Я собрал вещи, которые мне нужно было сдавать, и засунул в них тетрадку Джалиля так, чтобы ее не сразу было видно, но чтобы в то же время не было впечатления, что я ее спрятал специально. Вместе с ней я засунул молитвенник, который мне дал в берлинской тюрьме немецкий священник. В этом молитвеннике две первые страницы были исписаны стихами Джалиля, которые он написал мне в подарок.

Немцы начали составлять инвентарную опись вещей. Они увидели среди других вещей молитвенник и тетрадку и записали их тоже, спросив про тетрадь: «Что это такое?» Я сказал, что это мой дневник, а они сдуру, на мое счастье, не обратили внимания, что в тетрадке записи не на немецком и не на французском, а на другом языке. Впрочем, они спешили, они в тот день отправляли много людей.

Посылка с моими вещами, с молитвенником и тетрадкой Джалиля пришла к моей матери, и она хранила все это до моего возвращения домой после войны. Когда меня отправляли из тюрьмы в концлагерь, мне разрешили написать матери письмо. Я не мог написать ей прямо, но старался дать понять, чтобы она во что бы то ни стало сохранила эту тетрадку и молитвенник.

Когда я вернулся, оказалось, что молитвенник пропал, не знаю, как это получилось, а тетрадь сохранилась, и я ее передал в советское посольство. Сам я не мог передать ее потому, что после концлагеря был долго болен, но я попросил одного своего товарища, который бывал в Брюсселе, свезти тетрадку в советское посольство. Он взял тетрадь и, вернувшись, сказал мне, что выполнил мое поручение.

— Вы не знаете, по какому делу находился в заключении Джалиль, в чем его обвиняли фашисты?

— Как правило, в тюрьме никто не говорил другим о своих делах, боясь, что рядом с ним в камере могут оказаться люди, специально подосланные немцами. Но мы с Джалилем доверяли друг другу и разговаривали о своих делах. Однако когда говоришь, дополняя слова жестами или еле-еле зная язык друг друга, то не всегда и не все понимаешь. Поэтому у меня, может быть, нет вполне точного представления о том, что мне рассказывал Джалиль. Передам вам лишь то, что я мог понять. Судя по разговорам Джалиля со мною и с Булатовым, с которым, по-моему, он говорил по-русски, потому что в их разговорах я кое-что понимал, он, Джалиль, до того как попал в тюрьму, сидел в немецком концлагере. Туда, к ним в лагерь, пришел главный муфтий. Там, в лагере, было известно, что Джалиль — писатель, и муфтий требовал от него, чтобы Муса и несколько других татар написали обращение ко всем военнопленным-татарам с призывом вступить в армию генерала Власова. Как я понял из слов Джалиля, они для вида согласились сделать это, но в то же время в подпольных листовках, которые они выпускали в лагере, написали все совершенно обратное и призвали татар не вступать в армию генерала Власова. Всего, как мне говорил Джалиль, их в подпольной организации, которая выпускает листовки, было двенадцать человек татар. Потом они привлекли еще одного — тринадцатого, и этот тринадцатый их выдал. Насколько я помню, они часто говорили об этом через стену с Булатовым…

Рассказ о Джалиле закончен… Я говорю Тиммермансу о его большой заслуге перед татарской да и вообще перед всей советской литературой, для которой он спас последние произведения Мусы Джалиля, и рассказываю, что Мусе Джалилю посмертно присвоено звание Героя Советского Союза;