Кровь пропитала сорочку и расплылась над левым лацканом пиджака.
Эмиль щурился на заходящее солнце. Вокруг глаз легла четкая сеточка морщин, зрачки стали узкими от боли. Он должен был меня видеть, как темный силуэт в световом ореоле. Надеюсь, видит и нашего сына у меня на руках… Видит, что все хорошо.
— Эмиль, ребенок здесь, рядом…
Малыш плакал, но взгляд Эмиля остался расфокусированным. Не уверена, что он услышал. У него было странное выражение лица. Эмиль погрузился в себя, о чем-то там, в глубине души думал. Он устал, реально задолбался. Это выдавали напряженные скулы и щеки, глубокий, непонятно куда устремленный взгляд: то ли на меня, то ли в небо, но при этом он… улыбался.
Я не понимала, видит он нас или нет, пока Эмиль не сказал:
— Все хорошо, маленькая…
Глава 46
Из глаз покатились слезы. Я оплакивала его, себя, нашу тяжелую любовь, полную того, чего не должно быть, а у нас было. Опустилась на колени, придерживая малыша.
— Я люблю тебя, — прошептала я.
Эмиль лежал неподвижно, но теперь смотрел на сына. Лицо стало спокойным, только помутневшие глаза выдавали боль. Приближались сирены, и я не знала, на сколько мы сейчас простимся: навсегда, на годы или десятилетия. Нас не пустят в машину скорой помощи, так только в кино бывает — умирающего держат за руку. И я бы хотела этого: сплести с ним пальцы, чтобы был рядом, убедился, что с ребенком все хорошо.
— Не говори, — сквозь слезы попросила я, когда он приоткрыл рот. — Я тебя умоляю, молчи, береги силы, все будет хорошо…
Я поправила воротничок, лацкан в крови, словно могла помочь своими беспокойными от невроза пальцами. Улыбалась сквозь слезы стекленеющим серым глазам. Мне казалось, если сделать вид, что все отлично, но и вправду так будет.
Когда прибыла скорая помощь, сердитая тетка в костюме фельдшера оттеснила меня в сторону. Эмиля погрузили в машину, захлопнули дверцу, и машина унеслась. Он даже слова не проронил на прощание. Смотрел в пустоту туманным взглядом и, кажется, уже не замечал нас.
— Куда его повезли? — попыталась я выяснить.
Мне хотелось ехать за ним, сидеть в приемном покое, ждать новостей от хирурга. Только бы успели и сердце бы справилось с ранением, затем с наркозом.
— Вам нельзя с ним, — отрезал полицейский. — Поезжайте домой, отдохните, вам позвонят.
Ребенок хныкал от усталости и голода, а у меня не было сил спорить. Разжалобить я никого не сумею. К Эмилю меня больше не пустят.
Меня отвезли в квартиру на Береговой.
Первые часы были самыми тяжелыми. Я ходила по квартире, не включив свет. Когда привезли маму, она поняла мое состояние и не трогала. Унесла ребенка, я услышала, как она гремит дверцами шкафов на кухне, вздыхает, заказывает продукты, кормит малыша… Позвала меня поесть, но я отмахнулась, хотя забыла, когда ела в последний раз. Желудок сводило от судорог, но это не голод. Страх. Темная грызущая тоска, знакомая мне по жизни с Эмилем. Мама ушла в детскую, прикрыла дверь. Только светящаяся полоска под дверью напоминала, что я не одна.
Я бродила по квартире, обняв себя. Пронзительным взглядом смотрела в окна: на набережную, реку, а казалось, на всю мою жизнь. Моя боль, моя любовь, мое сердце заключены в пределах нескольких улиц Ростова. Телефон молчал.