Книги
Натали Палей. Супермодель из дома Романовых
Большинство художников – фотографы, живописцы или иллюстраторы, – которым удалось лучше всего показать измученную душу Натали, были гомосексуальны. Это не случайно: Гойнинген-Гюне, конечно, и его любовник Хорст П. Хорст, а также Сесил Битон[136], «Бебе» Берар[137], Павел Челищев, Оливье Мессель и, разумеется, Жан Кокто, не говоря уже о других. Все они были духовно близки ей и привлекали тонким умом и изящным сочетанием легкости и глубины восприятия мира, что отличало даже их самые незначительные поступки. Натали очаровывала этих эстетов – талантливых, хрупких и чувствительных, можно сказать, что ее воздействие на них было гипнотическим. Все они испытывали необыкновенную привязанность к своей восхитительной подруге, которая понимала их, никогда не осуждала и любила за то, какими они были. Ее жизнь, где переплетались гламур и драма, возбуждала воображение в той же степени, как и жизнь других кумиров культуры однополой любви: харизматичных и разочарованных, как Мария Антуанетта, Людовик II Баварский и его кузина Елизавета Австрийская, Петр Чайковский и Оскар Уайльд. Взаимное восхищение, преданность, совместное творчество… Эти связи были нерушимы.
Из всех фотографов, которым она позировала, особенную нежность Натали испытывала к немцу Хорсту, с которым Гюне познакомился в 1930 году на террасе кафе. После обучения в школе прикладных искусств в Гамбурге молодой человек приехал во французскую столицу для стажировки в проектном бюро Ле Корбюзье. Это было смертельно скучно, и он быстро сбежал, предпочитая отдаться очарованию и соблазнам города. Свободный, обворожительный, открытый для любых форм творчества, он не мог не привлечь внимания Гюне. Они сразу стали неразлучны. Хорст – благодаря барону стал дружен также с Жюльеном Грином и Эрихом Марией Ремарком – помогал с декором и светом, служил моделью и работал для одного Гюне, пока тот весной 1931 года не познакомил его с Мехмедом Ага, художественным директором «Вог». Тот сразу же нанял Хорста работать на французское издание, хотя он и не проявил в своей жизни ни одного негатива. Хорст оправдал доверие: с тех пор он делал блистательные фотопортреты самых значимых людей десятилетия: Ноэла Кауарда, Ивонны Принтам, Коула Портера, Эльзы Скиапарелли и мадам Люсьен Лелонг, которая очень быстро стала его близкой подругой.
Для Хорста, сына удачливого торговца скобяными изделиями, Натали была воплощением того элегантного и просвещенного Парижа, который так его восхищал. Под предлогом сеансов позирования, он часто сопровождал ее на обед или на вечеринку, смакуя каждое мгновение, проведенное подле нее. В середине шестидесятых годов, когда он сам уже стал живой легендой, Хорст с восторгом вспоминал, как они появлялись в ресторане «Максим» перед пресыщенной столичной публикой: все замирали, очарованные его спутницей. У Натали была способность, словно по волшебству, изменять все там, где она появлялась. Позже он охотно признавался, что в то время для него самыми важными женщинами в жизни были Натали, Элеонора фон Мендельсон, внучка композитора, и Габриэль Шанель. Хорст никогда не забывал о той нежности, с которой княжна относилась к нему, невероятную скромность и простоту и то, что она стремилась как можно быстрее ввести его в волшебный круг близких ей людей.
Гюне, влюбленный в красоту в любом ее проявлении, снял их в 1932 году вместе в короткометражном фильме. «Фильм не только не был оригинален, но вообще не имел ни сюжета, ни даже названия – он никуда не вписывался»[138]. К несчастью, найти его сейчас невозможно. Известна только бессмертная сцена в кинопавильоне, где Хорст – Пракситель в черной коже, сжимает в объятиях Натали – Ундину, с растрепанными кудрями. Мы знаем только, что речь шла о реалистической современной драме, в которой участвовали два персонажа – выходцы из среднего класса, ставшие жертвами большого города, лишающего людей индивидуальности. В одной сцене Натали готовит что-то в жалкой каморке, а в другой – одетая в черный тренч и берет (за шесть лет до Мишель Морган в «Набережной туманов») – чудом избегает смерти под колесами машины, спасенная Хорстом. Идет проливной дождь.
Не стоит забывать, что молодой немец, в свою очередь, был очень важной фигурой в жизни Натали – он превратил княжну из рода Романовых в «шедевр». В 1991 году критики писали о «постоянном обращении к живописи» в его фотографиях, «о дани уважения этому искусству иллюзии, столь богатому всевозможными метафорами – со времен творений Иеронима Босха, так что старинная римская фреска проступает из мрака времен сквозь прекрасное мечтательное лицо Наташи Палей…»[139]
6
Люсьен Лелонг, без сомнения, много выигрывал от славы своей супруги. Благодаря нарциссизму Натали его дом был всегда на виду. Есть веские основания полагать, что именно он подталкивал жену и дальше идти по этому довольно опасному пути. Каждый месяц в прессе появлялись хвалебные статьи и рисунки, принадлежавшие Рене Буэ-Вилломезу, Жану Паже или Сесилу Битону, который делал прелестные акварельные портреты Натали, а также фотографии княжны. Самая эффективная реклама! Качества администратора в Лелонге были так же блестяще развиты, как и талант кутюрье, и он всегда ставил во главу угла процветание своей империи. Он внимательно следил за работой своей дизайнерской студии, поручил ее тщательно отобранным модельерам, которым помогала Натали[140].
На самом деле она была не только живым воплощением фирменного знака дома, Натали наравне с ним участвовала и в создании коллекций. Каждое утро она уезжала из их дома в Сен-Клу[141] на работу, в контору на авеню Матиньон, где она исполняла обязанности художественного директора и директора по подбору персонала. Вкус у нее был безупречный.
Первые годы их брака совпали со значительными изменениями в мире женской моды. Стиль «ля гарсон», возникший на волне политических потрясений двадцатых годов, уступал место силуэту, где элегантность больше не была агрессивна. Модный свет следовал новым веяниям, проникавшим в искусство и повседневность. На смену неистовым танцам пришли квик-степ и ритмы «Гарлемского джаза», стали популярны нежные романтические мелодии Коула Портера, Ирвинга Берлина и Ноэла Кауарда. Высокая мода тоже следовала за этими изменениями. Появился косой крой Мадлен Вионне, при котором одежда подчеркивала фигуру, но не стесняла движений, вечерние туалеты от Жанны Ланвен, украшенные серебряной вышивкой с кораллами, были воздушными и полупрозрачными. Сама мадемуазель Шанель, которая прославилась искусством превращать женщин в «маленьких недокормленных телеграфистов», по выражению Пуаре, предложила в новом сезоне парчовые платья, напоминающие золотые слитки[142]. А Эльза Скиапарелли попросила придумать мотивы и аксессуары для новой коллекции своих друзей – Кокто, Дали и Берара. Коллекция в неожиданном ярком розовом цвете стала сенсацией: бабочки, автографы актеров, греческие статуи, морские глубины, шахматы, цирк, итальянское Возрождение… Наконец, Люсьен Лелонг смог удовлетворить самые взыскательные вкусы, мягко соединив изысканность и практичность – стиль, ставший знаменитым благодаря его супруге.
Было бы несправедливо причислять Натали к тем светским бездельницам, что вечно ищут новых удовольствий, постоянно испытывая разочарованность, поскольку не имеют в жизни никаких целей. Все-таки Дом «Лелонг» был обязан ей почти всей своей славой. Полностью поглощенная светской жизнью, она не могла уделять своим новым обязанностям больше двух-трех часов в день, но и этого времени хватало, чтобы в работе оставался ее неповторимый стиль. Это впечатление подтверждается Монной Аверино, одной из сотрудниц дома[143]. Она вспоминает, что Натали, которую никто не осмеливался называть иначе, как мадам Лелонг, сидела в кресле и комментировала эскизы-образцы с «врожденным чувством шика». Многие модели были созданы под ее руководством. Например, платье-футляр из крепа цвета шоколада с огромным шарфом в виде капюшона, ее пальто цвета «древесного угля», которое напоминало фраки музыкантов венгерского оркестра… Или вечернее платье, самое прекрасное из тех, что никогда не покидали ателье Лелонга, – из черного шелка, с глубоким вырезом на спине и скрепленное на плечах маленькими цепочками из позолоченного металла; рукава с верхним разрезом расходились от локтей двумя свободно спадающими складками, образуя нечто вроде шлейфа. Не стоит забывать и про простенький двусторонний дождевик – большой успех 1933 года – из черного, очень блестящего атласа с одной стороны и нежного белого шелка, напоминавшего бархатистые, но плотные лепестки камелии, – с другой. Представьте себе, как она появляется в подобном туалете на вернисаже в Оранжери в сопровождении знаменитого дизайнера Шарля де Бестеги и Бориса Кохно, соратника Сергея Дягилева!
Влияние Натали чувствовалось везде, и Лелонг, сознавая ценность того, что делает жена, во всем предоставлял ей карт-бланш. Например, когда в 1934 году она предложила полностью изменить обстановку их Дома моды, он с огромным интересом воспринял все ее идеи. Она не была меценатом в строгом смысле слова, как родители или ее подруга Мари-Лор де Ноай, но всегда старалась поддержать друзей-художников, заказывая свои портреты Павлу Челищеву или Оливеру Месселю, расхваливая Кристиана Берара. «Костюмы Бебе великолепны! Возможно, в них слишком чувствуется влияние Майнбохера, к моему огромному сожалению, но я хочу заказать себе один», – писала она Жану Кокто в ноябре 1932 года из отеля «Эксельсиор» в Риме[144]. Она отзывалась хвалебно и о Фулько ди Вердуре и Жане Шлюмбергере и была одной из первых дам, носивших их украшения. Чтобы обновить частный отель на улице Матиньон, княжна обратилась к своим приятелям Жан-Мишелю Франку и братьям Альберто и Диего Джакометти. Сейчас виртуозное мастерство Франка незаслуженно предано забвению. Тонко чувствующий художник и ясновидящий, он был одним из самых преданных друзей Натали. В творчестве он обретал силы и душевное равновесие, помогавшие ему справиться с личной трагедией. Дело в том, что вскоре после гибели двух своих сыновей во время Первой мировой войны отец Франка выбросился из окна, а мать окончила дни в сумасшедшем доме. Сам он тяжело переживал свою гомосексуальность, и справляться с суицидальными порывами ему помогала только работа[145].
Знаменитая строгость его стиля – он использовал «дорогие и редкие материалы, и казалось, что его интерьеры необитаемы»[146], – нравилась клиентам, космополитам и эстетам. Эти обезличенные комнаты, стены которых были обтянуты каучуком или бежевой кожей, зачаровывали. В честь Натали он создал такой интерьер, который идеально соответствовал ее стилю. Интерьер – это отражение души, и Бальзак неспроста придавал ему такое значение, повторяла мадемуазель Шанель. Холл был настоящей симфонией белого цвета, украшенной барельефами из специальной смеси пеньки, цемента, гипса и глицерина. Их этого материала были сделаны муляжи архитектурного орнамента, за которыми искусно скрывались лампы – свет в помещении создавал эффект аквариума. Справа от двери располагался «салон парфюма» – просторное восьмиугольное помещение, тоже украшенное драпировками из этого же материала, из-за которых лился мягкий свет. В середине комнаты братья Джакометти – они же работали и над освещением – устроили нишу, настоящий фонтан света, в котором купались сверкающие флакончики с драгоценным содержимым. Наконец, в большом бело-золотом зале на первом этаже из-за белоснежного бархатного занавеса появлялись манекенщицы. Вокруг подиума Франк поставил стулья, обитые бледно-голубым, желтым и розовым шелком. Во время показов здесь сидела сама Натали, между Колетт и Марлен Дитрих.
Снобизм всегда был необходимым средством рекламы, однажды сказал их друг, композитор Франсис Пулен. Люсьен Лелонг первым сумел оценить верность этих слов. Он сам видел, как за десять лет благодаря его супруге дом моделей стал одним из самых известных в Париже. Несмотря на невероятное количество заказов, он соглашался создавать костюмы для театра, кино и многочисленных балов-маскарадов. Кроме того, ни одно престижное мероприятие – например, торжественный спуск на воду теплохода «Нормандия» в 1935 году – не обходилось без него. Известность Лелонга измерялась количеством роскошных женщин, которых он одевал: Ниме Элуи Бей, черкеска невероятной красоты; экзотическая Бабб де Фосини-Люсанж, венецианки Ники и Мадина Арривабене, невестки Лукино Висконти, мадам Коул Портер, гречанка Лилия Ралли, Мона Харрисон Уильямс или Ия Абди, кузина Тургенева, которую подозревали в шпионаже. Но самым большим успехом княжны было то, что она сделала клиенткой дома свою подругу Марлен Дитрих, с которой стала близко общаться в начале тридцатых годов. «Великолепные узкие платья-футляр из черного бархата, созданные для нее Лелонгом, украшены мягкими складками на плечах, и кажется, что у нашего “голубого Ангела” и правда появились темные крылья», – писал «Вог» в августе 1933 года.
7
В начале 1928 года Натали узнала, что личные вещи и коллекции ее родителей, конфискованные Советами десять лет назад, выставляются на распродажу в Лондоне. Княгиня Ольга Палей и ее дочери знали, что вскоре после национализации их поместья в Царском Селе, вещи, не имевшие специальной исторической ценности – серебро, фарфор, меха, – были разворованы и проданы в разные страны, включая Соединенные Штаты, при посредничестве одной нью-йоркской галереи. На этот раз преступление выглядело куда более явным. На самом деле до сих пор новое правительство не осмеливалось сотворить то же самое с картинами, мебелью и дорогой посудой, включая и бесценный нефрит из «красной гостиной». Вдова великого князя Павла, описавшая в 1922 году в мемуарах бесчинства правящей партии большевиков (они были опубликованы на французском языке), не могла вынести того, что они продали ее сокровища французским и английским торговцам. При поддержке детей она использовала все пути, чтобы этому помешать. Узнав, как и где будут грузить контейнеры с вещами – она даже знала их точное количество, – мать Натали отправилась в Англию, нашла «преступный» корабль и потребовала у британских властей установить наблюдение за грузом, а потом подала жалобу на всех ответственных лиц.
