Сэр,

Имею честь подтвердить получение Вашего письма, где Вы просите меня высказать свое мнение о заявлении мадемуазель Чайковской[285], в котором она называет себя Великой Княжной Анастасией.

По моему мнению, к сожалению, нет никаких сомнений в том, что Великая Княжна Анастасия погибла в Екатеринбурге вместе с Императором и Императрицей, Цесаревичем и тремя сестрами: Великими Княжнами Ольгой, Татьяной и Марией, госпожой Демидовой и остальными. Данный факт сам по себе опровергает любые притязания мадемуазель Чайковской. Дополнительных фактов для опровержения не требуется, но главный аргумент заключается в прискорбном факте смерти Великой Княжны. Причины, заставившие меня прийти к такому выводу, более чем обоснованны, как в этом можно будет убедиться.

Прошло более двадцати лет с тех пор, как я оказался при Императорском дворе в качестве учителя английского языка, заменив моего предшественника мистера Эппса. Императорские дети были в ту пору весьма молоды. Старшей, Великой Княжне Ольге, было 13 лет, а самой младшей из сестер, Великой Княжне Анастасии, семь лет. Цесаревичу тогда было всего лишь четыре года. Мои обязанности в то время сводились к преподаванию английского языка трем старшим детям. Великая Княжна Анастасия была еще слишком мала для серьезных занятий. Впрочем, основная причина была в том, что меня только назначили на это место, и дети меня не знали, поэтому Великая Княжна Анастасия в тот год не начала заниматься. Таким образом, впервые она пришла ко мне в класс лишь осенью 1909 года. Еще она занималась Законом Божьим, и, я полагаю, музыкой. Тогда она была маленькой девочкой весьма хрупкой на вид. Она быстро и уверенно двигалась, у нее были живые и умные глаза необычного цвета. И хотя она казалась хрупкой и изящной, она обладала столь характерной для этой Семьи физической силой, которая словно противоречила ее деликатной наружности. Кроме того, она была весьма уверенной в себе леди, всегда яркой и жизнерадостной. Даже когда ей приходилось учить новые слова и осваивать произношение, она прекрасно владела своей мимикой. Таких детей я никогда больше не встречал.

С точки зрения преподавателя, который должен давать уроки в „традиционной“ манере, маленькая княжна была совсем не простым ребенком. На последнем году обучения в Кембридже я прослушал курс этики, с отличием сдал экзамен, а позднее прослушал специальный курс детской психологии, поэтому старался применять как можно больше новаторских методов, в которых был уверен. Как правило, уроки у нас проходили чудесно, но иногда случались бури. В один такой день, после более сложного, чем обычно, урока, я отказался поставить ей „пять“, высшую оценку. Сразу же последовавшая за этим атака заставила меня всерьез встревожиться за мою белую сорочку, поскольку этикет обязывал появляться при дворе во фраке. Тут же потерпев поражение, она вышла из комнаты и вернулась с прекрасным букетиком цветов. Угрозами ей не удалось призвать меня к порядку, и теперь букет поражал меня своим великолепием.

„Мистер Гиббс, вы измените оценку?“

Я посмотрел на нее. Она была так грустна, что у меня сжалось сердце. Затем я посмотрел на цветы — нет, меня не купишь. Я покачал головой. Выпрямившись во весь свой весьма невеликий рост, она вышла из класса. Оставив дверь открытой настежь, она подошла к милейшему русскому профессору, Петру Васильевичу Петрову, и сказала: „Петр Васильевич, позвольте мне подарить вам эти цветы“. По всем правилам педагогики, в данных обстоятельствах профессору следовало бы от них отказаться, но он этого делать не стал. В конце концов, профессора ведь тоже люди. Позднее у нас снова возникло нечто подобное, и я принимал от нее букетики, потому что она почти всегда дарила мне цветы в эти первые годы своего обучения, и теперь я был более аккуратен, выставляя ей отметку. Мы оба извлекли из этого урок. Я привожу Вам эти данные и описываю, в общем-то, несущественные детали для того, чтобы показать, насколько тесно мы общались с детьми Императора. Они росли у нас на глазах и поглощали все наше внимание. Иногда у меня было с ними по восемнадцать учебных часов в неделю, не считая моих прогулок с маленьким Великим Князем. Затем, когда я был назначен гувернером к Его Императорскому Высочеству, Цесаревичу Алексею, мне приходилось не только преподавать по шестнадцать часов в неделю, но и вдобавок выполнять обязанности учебного наставника „истинного Наследника“, как его обычно называли. Эту обязанность я разделял с моим коллегой месье Пьером Жильяром. Но время шло, и Наследник стал больше интересоваться играми, он просил нас обоих играть с ним каждый день. Мы договаривались следующим образом. Мой коллега, в чьи обязанности это также входило, играл вместе с „истинным Наследником“, а их противник возглавлял противоположный лагерь.

Юный князь действительно был великолепным ребенком, со своим представлением о том, что такое хорошо, а что плохо. Он действовал интуитивно, при этом необыкновенно четко представляя себе, какие возможности дает та или иная ситуация. В этом отношении он напоминал свою дорогую Мать, святейшую Императрицу Александру Федоровну.

Итак, с каждым годом наши жизни и интересы все более и более сплетались с жизнями и интересами наших учеников. Вначале у меня было много дополнительной работы, но мало-помалу мне пришлось с ней расстаться. Обязанностей становилось все больше, и они отнимали все мое время. А потом, как гром среди ясного неба, грянула Революция.

Но есть один факт, к тому времени совершенно очевидный, но ранее не привлекавший к себе большого внимания. Внешне дети были необычайно похожи друг на друга. Особенно хорошо это стало заметно, когда их коротко постригли после перенесенной кори. Именно тогда и были сделаны те замечательные фотографии, на которых их сложно отличить друг от друга. До болезни это было возможно только благодаря разным прическам. Особенно это касалось Великой Княжны Анастасии.

После того, как прошло первое потрясение, вызванное революцией, жизнь во дворце потекла как раньше. Дети постепенно оправлялись после болезни, и все, казалось, шло своим обычным чередом. По возвращении Императора в Царское Село дворец был неожиданно закрыт для посторонних и взят под охрану по приказу Временного правительства. Фактически он стал тюрьмой. В этот злополучный день я освободился от своих обязанностей и поехал в Петроград. Как только я узнал о случившемся, я тут же возвратился, но нашел все двери запертыми. Я поехал к нашему послу, покойному сэру Джорджу Бьюкенену, который сразу же согласился написать председателю Совета министров. В письме он спрашивал, что нужно сделать, чтобы мне был предоставлен пропуск во дворец. Странно, но ответ на эту простую просьбу почему-то задерживался. В конце концов, к удивлению посольства, письмо посла было возвращено с резолюцией об отказе, подписанной пятью министрами. Посол советовал мне подождать и обещал сделать все, что в его силах, для решения этого вопроса. Я обращался ко многим революционным деятелям, до которых я мог добраться, но лишь после того, как Императорскую Семью перевезли в Тобольск, мне разрешили воссоединиться с ними. Я был последним, кто прибыл к ним из внешнего мира и пересек порог их дома.

По прибытии в Тобольск осенью 1917 года я представился коменданту и, прождав четырнадцать часов, получил доступ в дом губернатора, который стал их темницей.

В Тобольске, разумеется, жизнь была более простой и домашней. Я постоянно общался с Императорскими детьми. В такой обстановке было трудно побыть в уединении. В лучшем случае, мы могли бы притвориться, что не видим друг друга.

Наша безрадостная, но по-своему неплохая, жизнь в Тобольске длилась до мая 1918 года, когда нас перевезли в Екатеринбург. Тогда мы предполагали, что наша жизнь будет протекать по-прежнему. Мы думали, что условия могут ухудшиться, но, тем не менее, мы будем вместе. Однако потом, без всякого предупреждения, детей Императора неожиданно увезли. Их перевезли в дом, где, как в тюрьме, находились их родители и где через два месяца всех их убили. За исключением доктора и личного слуги Цесаревича, никому из членов свиты, сопровождавших их в Екатеринбург, больше не довелось их увидеть. А слуга Цесаревича за свою преданность заплатил жизнью.

Большевики отступили, и как только наладили железнодорожное сообщение, я поспешил в Екатеринбург. Но я не смог узнать ничего, кроме смутных слухов. И лишь летом следующего, 1919, года, когда было проведено полное расследование следователем Соколовым, стало известно о масштабе и ужасе этой трагедии. Я побывал на поляне в лесу, за Екатеринбургом, и увидел обнаруженные следы преступления. Месяцы труда потребовались на то, чтобы извлечь из глубокой шахты и отмыть остатки того, что пытались сжечь. В частности, было найдено шесть пар корсетных планшеток. Четыре пары большего размера явно принадлежали Императрице, двум старшим Великим Княжнам и верной им Демидовой. Две пары меньшего размера могли принадлежать только Великим Княжнам Марии и Анастасии. Все, кто участвовал в расследовании и осматривал останки, были вынуждены оставить надежду на то, что кто-либо из них спасся. Очевидно, что, имея в своем распоряжении все полученные факты, лишь немногие могли составить другое мнение. Впрочем, оставалось множество неравнодушных людей, чья надежда основывалась на слухах и предположениях. И среди них ходили самые невероятные слухи. Пока я еще находился в Сибири, действительно появилось несколько самозванцев. Не слишком-то веря самим себе, у этих людей быстро иссякало мужество, они сами себе противоречили, и их было легко разоблачить. Первые легенды об Императорских детях появились уже в 1917 году, когда мы еще все жили в Тобольске. В конце того года в газете „Дейли График“ была напечатана заметка, в которой говорилось, что Великая Княжна Татьяна, одна из царских дочерей, уехала в Америку и так далее и тому подобное, а она в это самое время сидела со мной в гостиной в Тобольске и читала эти новости о себе. Если в 1917 году, когда дети были еще живы, о подобных вещах писали уважаемые издания, то после их смерти люди могли поверить всему, чему угодно. Я не имел удовольствия лично видеть мадемуазель Чайковскую, но я посмотрел ее фотографии, и это не помогло мне хоть немного поверить в ее историю, хотя мне бы очень хотелось, чтобы она оказалась правдивой. Свидетельство, предоставленное господином Бишоффом, является одним из самых неопровержимых фактов для любого, кто близко общался с Великой Княжной Анастасией. Однако есть одна деталь, о которой я могу говорить с полным знанием и вполне авторитетно. Мадемуазель Чайковская заявила, что я хромаю. Если бы я умер, то было бы затруднительно это опровергнуть, но поскольку я еще жив, и, к счастью, обе ноги одинаково хорошо мне служат, то я могу продемонстрировать, что моя хромота — лишь плод воображения мадемуазель Чайковской.

Имею честь оставаться смиренным слугой Вашего Императорского Высочества.

Однако легенды о Великой Княжне Анастасии продолжали множиться. В начале 1950-х годов драматург Марсель Моретт[286] написал пьесу на эту тему (адаптированную Гаем Болтоном и поставленную в Лондоне в 1953 году). История изобилует подобными легендами. Более четверти века назад один французский исследователь осведомлялся у автора передовиц газеты «Таймс» о наличии возможных свидетельств того, что Жанна Д’Арк бежала в Англию. Журналист (как раз тогда, когда появилась четвертая лже-Анастасия) с сожалением писал в своей статье: «Достоверные сведения (к примеру) о том, что приблизительно в 1431 году в Лондоне, в районе Бермондси (или Баркинг), поселилась молодая женщина с сильным французским акцентом, военной походкой, поразительно хорошо знавшая все, о чем говорили при французском дворе, — это совсем не то, что может удовлетворить исследователей спустя такое долгое время». От эпохи Анастасии нас отделяет не так много времени, но больше здесь добавить нечего.

Вскоре после убийства Царской Семьи Лев Троцкий, которого тогда не было в Москве, встретился со Свердловым, председателем ВЦИК (которому Яковлев в свое время телеграфировал из Омска):