Ekaterinburg, Russia.
№ 21/19
Исходя из нашего разговора, состоявшегося два дня назад, я с полным почтением уведомляю Вас, что получил еще одну телеграмму от Верховного комиссара Его Величества сэра Чарльза Элиота. Сэр Элиот предлагает Вам должность секретаря в его штабе в Омске на условиях, упомянутых в телеграмме от 20 января. Условия такие: 25 фунтов стерлингов ежемесячно с полным пансионом. Сэр Чарльз в телеграмме от 22 января упоминает, что купе в его поезде будет предоставлено в Ваше распоряжение.
Если Вы согласны принять его условия, Его превосходительство хотел бы, чтобы Вы выехали незамедлительно.
Гиббс с благодарностью принял предложение Верховного комиссара. В письме [от 26 марта 1919 г.] своему родственнику[246] Гиббс писал, что посылает ему несколько негативов, сделанных прошлой весной, для возможной продажи прав на их публикацию:
«Дорогой дядя Уилл,
Я посылаю это Вам с капитаном Уэльской гвардии Бергом, который возвращается домой. Капитан состоял на службе в Миссии и сейчас получил отпуск. Он любезно предложил отвезти в Англию мои фотографии. Капитан также поддерживает связь с Уолтером, который, как я полагаю, наилучшим образом сможет позаботиться о том, чтобы они были проявлены. К сожалению, фотографии сделаны на очень старых пленках, и велика опасность того, что ничего не будет видно. Многие из этих фотографий рассказывают о жизни семьи последнего Императора и могут представлять огромный интерес. Я хочу продать права на их публикацию какому-нибудь достойному иллюстрированному еженедельному изданию[247]. […] Я верю, что ты сделаешь все возможное, чтобы помочь мне восстановить мое утраченное состояние. Как ты можешь предполагать, я сильно поиздержался во всех этих передрягах».
Омск, где сэр Чарльз рассчитывал задержаться, был временным антибольшевистским центром, столицей Белой России, которую очевидцы называли «значительно разросшейся степной деревней». Гиббс не сразу отправился туда. Сначала он выехал во Владивосток. Перед этим в Екатеринбурге 13/26 [1919] января в воскресенье он кратко записал в своем дневнике: «Все закончилось. Оставил документы военному коменданту и его супруге… Я был очень удивлен теплотой человеческих чувств. Я не знал, что меня так ценят». Месяц спустя, уже во Владивостоке, дни для англичанина потянулись более однообразно, чем он того ожидал: за переводами и дешифровкой. 25 февраля Гиббс написал в своем дневнике: «Я чувствую себя ужасно подавленным; не очень нравится такая жизнь; на самом деле, я ужасно устал». Разные записи начинаются так: «Перевод весь день» или «Работал над переводом весь день». Но есть и более длинная запись, датированная 28 февраля:
«Зашел к генералу Дитерихсу[248] в его поезд на вокзале, так как сегодня он просил меня об этом через Верховного комиссара. Пока я был там, командир британского крейсера „Кент“[249] пришел справиться о вещах, которые он должен получить от генерала Дитерихса[250]. Генерал сказал, что не все вещи уложены в ящики, и он заказал дополнительные (20 ящиков, 1 метр в длину и ¾ в высоту и ширину), но они пока не готовы. Командир сказал, что вещи должны быть переданы в Английский банк на хранение. Генерал Дитерихс сообщил, что у него более 1000 предметов, принадлежавших Царской Семье, в числе и стулья (стул с высокой спинкой, на котором любила сидеть Императрица, и кресло на колесах из дома Ипатьева). Он взял к себе и бедного Джоя [собаку] … Он показал мне много фотографий вещей, включая бриллиантовые (две) и жемчужные серьги и маленький мальтийский крест с изумрудами. Самой ужасной была фотография отрезанного пальца. Он сказал, что, по единогласному мнению экспертов, палец принадлежал женщине старше 35 лет, регулярно ухаживавшей за ногтями. Они не были уверены, какой это палец. Полагали, что большой, хотя… это мог быть и средний. Он также показал мне книгу, с вложенной в нее молитвой, начинавшейся словами: „Молю…“, написанной почерком Императрицы и адресованной [Великой княжне Ольге] — по всей видимости, на Рождество 1917 года[251]. Я тогда получил от Императрицы такую же открытку. Он расспрашивал меня об Алексее и сказал, что, судя по дневниковым записям[252], он был совсем ребенком. Я ответил, что это правда — так повлияла на него болезнь, хотя в некотором отношении он был старше своих лет. Когда при Дворе Цесаревичу предстояло выполнять какие-либо дипломатические обязанности, он всегда проявлял большой такт и рассудительность. Мы говорили о графине Гендриковой и ее дневнике[253], который полностью попал в руки правительства [Колчака]…»
В поезде сэра Чарльза Элиота 5 июня [н. с.] Гиббс, направляющийся на запад в Омск, писал тете Кейт, копируя письмо на бланк, увенчанный надписью «Университет Гонконга», ректором которого был Элиот.
«5 июня 1919 г.
Моя дорогая тетя Кейт!
Мы выехали из Владивостока 29 мая и были в дороге всего неделю. Но сначала позволю себе сказать, что мой адрес остается прежним: Британская верховная комиссия, Владивосток, Виа Америка. Все письма оттуда будут переправлены, где бы мы ни находились. И поскольку они пойдут через Владивосток, я получу их быстрее, если Вы будете отсылать их по этому адресу. Пишу это в поезде, что объясняет мой почерк, так как трясет немилосердно, и я не знаю, с какой именно буквы соскользнут мои пальцы. Сначала я должен рассказать Вам об эшелоне: это прекрасная коллекция железнодорожных вагонов. У Верховного комиссара есть персональный вагон, а в нем кабинет, спальня и ванная комната, а также отдельное купе для его личного секретаря. С одной стороны находится вагон-ресторан, разделенный на две части. В одной стоит длинный обеденный стол на восемь или десять человек, за которым могут разместиться еще четверо, а в другой поставлены стулья, столы и кресла, и эта часть всеми используется как гостиная. С другой стороны находится вагон первого класса с отдельными купе. Одно двойное купе стало канцелярией, в которой вместо вынесенных сидений стоит сейф, пара столов и пишущая машинка. Я также получил такое купе с письменным столом, которое в отдельных случаях может служить кабинетом. Далее располагаются обычные купе, о которых нет нужды говорить. Все они переполнены, так как пассажиров больше, чем предполагалось. Всего нас семь офицеров и четверо солдат».
Теперь Гиббс смог составить первое впечатление о городе, который позже узнает и полюбит — о Харбине[254]. Центр монархической деятельности в Маньчжурии в период после октябрьского восстания — город Харбин — раскинулся на южном берегу реки Сунгари:
«Из Владивостока мы выехали вечером в четверг, 29 мая, и поехали прямо в Харбин, в который прибыли утром в субботу. Был прекрасный день, и я пошел за покупками в тот район, которая называется новым городом. Потом мы обедали в поезде, а затем я поехал вместе с нашим железнодорожником на склад за керосином, который нам нужен для нашей электростанции. Когда мы приехали туда, я вышел из машины и пошел в русско-китайский город, где бродил среди китайцев почти всю вторую половину дня, что мне очень понравилось. Китайцы повсюду, они больше похожи на муравьев, чем на людей. Но они так веселы и остроумны, так улыбчивы и приветливы, настолько понятливы и любознательны, что если ты остановился, то они сразу же тебя окружают и как бы тебя обволакивают, от чего по спине даже бегают мурашки. Они совершенно лишены каких бы то ни было условностей и делают на людях то, что большинство из нас делают в одиночестве. Но мне было нужно купить еще кое-что, и я зашел в лавку, где меня тут же окружили многочисленные молодые продавцы, которым, со всей очевидностью, было вообще нечего делать. Они задали мне множество вопросов, прежде всего о японцах и их намерениях относительно Шантунга. Они очень подозрительно к ним относились, и, казалось, питали глубокое предубеждение к своим более удачливым собратьям. Я сделал несколько фотографий, но, к сожалению, первую пленку я испортил, а вторую еще не проявил. Но, в общем, мне понравилось мое первое знакомство с Дальним Востоком и его удивительной жизнью. А когда солнце опустилось и люди закончили работу, они стали есть прямо на улице, причем их ужин составляли самые разные каши, нечто вроде макарон из рисовой муки, кто-то ел жидкую овсянку, и все пили чай из чашек без ручек.
Утолив голод, они часто играют с профессиональными игроками, которых полно вокруг. Во что они играют, точно сказать не могу, но игровой набор состоит из фишек домино красного и черного цвета. Я пытался их сфотографировать, но они очень стесняются и, когда видят фотоаппарат, тут же пускаются наутек. Они считают, что камера поражает их изнутри. Я беседовал с одним китайцем, который держал на руках ребенка, и хотя малыш не обращал на фотоаппарат никакого внимания, мужчина все уговаривал его не пугаться. Это было очаровательное зрелище. Когда стемнело, то там, то сям стали загораться огоньки, и до меня доносились звуки разговоров и смех людей на улице. Улочки здесь узкие, народу много, повсюду кипит жизнь, что очень напоминает пчелиный улей или муравейник, а люди идут нескончаемым потоком. Затем мне надо было возвращаться на станцию, так как боялся не успеть на поезд, который отправлялся в 10 часов. Вернулся я вовремя, но все же замешкался и пропустил ужин. Правда, я послал слугу в буфет, и он принес мне холодной еды и чай с бисквитами, и мы с начальником транспортной службы и майором Уайтом накрыли себе ужин.
Это очень красивый холмистый край. Поезд зачастую так петляет, что иногда, взобравшись на вершину холма, видишь прямо под собой то место, откуда ты только что приехал. Одно такое место хорошо известно именно благодаря этой своей особенности, и даже называется „Петля“. Лето еще не вступило в свои права, и хотя было уже начало июня, деревья еще не покрылись листвой, и на свету стволы и ветки казались очень тонкими. Выехав из Харбина, мы нигде не останавливались, делали остановки лишь для того, чтобы набрать воды или топлива, пока не доехали до Читы. Туда мы приехали ночью и оставались там до полудня следующего дня. Позавтракав довольно рано, я вышел из вагона, прошел за ограждение и оказался на вершине холма, с которого открывался чудесный вид. Окрестные леса украшали распустившиеся красные рододендроны, которые чудесно смотрелись на зеленом фоне. Я побродил по городу и сделал там несколько покупок. Я очень удачно приобрел цинковый тазик, чтобы пользоваться им в поезде, а также изящный медный подсвечник для моего купе, который мне нужен, когда отключают электричество, и глиняный кувшин, куда мы поставили собранные нами цветы. Я воспользовался возможностью сфотографировать на рынке нескольких бурят, они было начали протестовать, но затем смирились, а китайцы, как обычно, с криком и смехом разбежались. Они к этому относятся так, словно их будут щекотать. Вечером, накануне нашего приезда сюда, у меня был интересный разговор с одним молодым офицером, которого мы подвезли. Он пылкий монархист. У него на груди с левой стороны была приколота романовская лента с маленькой гофрированной Императорской короной. Он отказался сообщить мне значение этой ленты и, что было особенно трогательно, хранил неиссякаемую веру в Царскую Семью.
После Читы поезд проезжал по прекрасной местности, и это объясняет то, почему я решил закончить письмо позже (сейчас я пишу из Омска) — было бы непростительно не любоваться из окна местными красотами. Затем мы достигли озера Байкал и весь следующий день ехали вдоль его берегов. Часто дорога шла прямо над его водами. Восточная часть озера была наиболее живописной, поскольку на воде все еще оставались большие льдины, которые при солнечном свете казались светло-зелеными. Позади виднелись довольно высокие холмы — некоторые порядка 700 метров, а что касается самого озера, то оно расположено на высоте 500 метров над уровнем моря, то есть мы в это время находились довольно высоко. Ветер был также довольно холодным, поэтому деревья словно ежились, а не стояли горделиво, как это было полтора дня назад. А в целом, на всем побережье не так много красивых видов, потому что береговая линия очень прямая, и лишь временами появляются какие-то изгибы. Только тогда можно охватить взглядом всю панораму серо-голубой воды с большими сверкающими светло-зелеными льдинами, песчаный берег с вкраплениями минеральных пород разных цветов и оттенков, от нежно-розового до светло-коричневого. А когда береговая линия изгибается, возвышающиеся горы являют чудесную панораму. Подножия гор поросли зеленой травой и кустарником, но дальше почва становится каменистой, а вершины покрывает снег нежно-жемчужного цвета. Издали очень трудно в точности описать цвета, все эти оттенки желтого и голубого, такие красивые под северным солнцем. К сожалению, я не смог ничего сфотографировать, потому что невозможно сделать хороший снимок с движущегося поезда. А то, что можно увидеть на станциях, ничего примечательного собой не представляет.
Ближе к вечеру железнодорожный путь резко сворачивает налево, оставляя озеро позади, и движется к Иркутску вдоль береговой линии. Последняя часть пути проходит через множество тоннелей, пусть и коротких, но весьма многочисленных. Всего их порядка шестидесяти, если я правильно запомнил. К счастью, они не были разрушены большевиками, и мы прошли их довольно быстро. Потом поезд прибывает на последнюю станцию у озера, где стоит без дела паром, на котором раньше перевозили через озеро поезда, пока не построили объездную дорогу. Нам сказали, что в Иркутск мы прибудем около девяти часов. Вскоре после того, как нам это сообщили, наш машинист удивил нас. Поезд набрал, если можно так выразиться, сумасшедшую скорость. На пол полетели вещи, моя пишущая машинка упала со стола, к счастью, обошлось без серьезных последствий, а наш сейф оказался у противоположной стены сам по себе, а ведь чтобы его поднять, требуется несколько человек.
Почта едет во Владивосток.