А они перевернут. Жизнь такая, понимаешь? Если смерть может быть доброй, то и жизнь вполне – злой. Если от них обеих и есть лекарство, это не надежда на то, что тот, кого ждешь, принесет его тебе. Для меня это надежда на то, что тот, кого ждешь, придет. Все равно. Не оставит. Даже если я болен сильным ледяным ветром. Дифтерией или психозом. Физически или ментально. Своей Фэа или своим Хроа. Мыслью или инфекцией.
Это мое видение. Ставь ударение, куда хочешь. А как видишь ты? Как долго сможешь идти? А вырывать жизнь из острых когтей колдовских фамильяров? Ты все это сможешь? Боюсь, что нет.
А чего боишься ты? Мелодия начинается заново, когда отстраняешься от спинки стула и подаешься вперед. Руку тянешь. Опускаешь на стол, раскрывая ладонь – посередине. Тыльной стороной вниз. Смотришь и смотришь.
Твое дыхание по венам, мое – по частям. Тш-ш. Мне громко. Мне нельзя.
Тш-ш. Я тоже должен быть упрямым. А ты смотришь и смотришь. Глаза мерцают, все в себя вбирают. И меня. Ильменитовое кольцо сжимается, купол вырастает поверху, прячет. У меня такое чувство, что я останусь сухим, если начнется дождь. И, если взорвется планета, выживу в этом бункере из твоих запахов и цветов.
Ты должен помнить, что у моих пальцев свое самосознание, да? Только поэтому они подбираются к твоим, собирая холодную влагу со стола. Медленно, как змеи, как смертный к опасному хищнику. Ты не кусаешься. Ждешь. Дожидаешься.
Мои пальцы упираются в твои. Мне уже хочется бежать. Но я сижу. А ты поддеваешь мою ладонь и стелешь свою прохладным мягким ковром. Ползешь той же змеей, пока не сжимаешь пальцы. Захлопываешь снизу, обнимаешь мои.
Я слишком громко работаю сердцем. За ним пропадает мелодия. Барабаны в перепонках, звук близко-близко, будто ритмы покинули грудь и хотят сбежать. Крысы с тонущего корабля. Заливает пока только трюмы. Ну, здравствуй, моя погибель. Пробирайся под рукава, ползи к ушам, лейся в голове, увлажняй, топи, капай к шее, заливай ребра – перевернутую лодку – образуй воронки в животе.
Ты – вирус, Чон Чоннэ, знаешь? А я без защитного костюма. Мне скоро понадобится лекарство. Собаки не успеют. Ты не придешь. Но я уже все. Глянь. Мне дышится с трудом.
И живется так же.
9
Думаю, когда-нибудь все это прекратится.
Я перестану рождаться человеком и стану небоскребом. Талисманом этого века. Символом людей, привязанных к жизни стальным или железобетонным каркасом. Я буду высоким. Возможно, выше, чем Бурдж-Халифа. Фундаментально привязанный к земле, но слишком рьяно тянущийся к небу.
Я больше не буду человеком. Одним. Вместо этого вмещу в себя сотни людей за раз. Ты только представь? Вот это будет жизнь. Очень долгая. Если, конечно, в меня не врежется самолет.
Ты бывал возле мемориала на месте торгового центра, Чоннэ? Я однажды пробыл там целые сутки, ничего не ел и ничего не пил двадцать четыре часа. Почти все время потратил на изучение имен, вырезанных на камнях. Две тысячи девятьсот семьдесят семь. Ночью сквозь них бьется желтый свет, и это невыразимо красиво. Там широкие квадратные впадины, льется вода, и с виду это производит впечатление огромного впечатляющего фонтана. С черным углублением по центру, куда стекает жидкость.
Куда стекаю я, чтобы простоять там достаточно долго и дождаться темноты. Потому что, когда дожидаешься, то можно увидеть, как в самом центре открывается дверь.
Она с тобой говорит. Со мной говорит точно. Вот она меня спрашивает, думал ли я о том, что живым редко ставят памятники, а у мертвых они почти всегда есть. Какой у этого смысл, ты знаешь?
Я думал. Вот ты пожил, пусть и очень-очень так себе, может, самым дурным из способов, но пожил же. Прошел по-своему эту тяжелую игру. Понял? То есть ты заслуживаешь почестей уже только потому, что жил. Ты герой. Ясно?
– А если это был жестокий маньяк, убивавший и насиловавший людей? Тоже герой?
– Тоже.