— Весо, все далеко не так просто, как кажется. Не забывай, что Еньо был смертельно пьян, а все-таки размозжил себе череп.

— А что ему еще оставалось?

— Сам размозжил себе череп, — повторил Нягол и выразительно посмотрел на Весо.

— Ты что, стараешься его простить? — нахмурился Весо.

— Простить — вряд ли, а если понять?

Нягол снова как-то странно посмотрел на Весо, а тот, заметив эту перемену, воскликнул:

— К черту этого типа! Важно, что ты уцелел.

Няголу страшно захотелось закурить.

— Я мог описать этого человека. А он отмени ускользнул.

Взгляды их скрестились.

— Да, Весо, — повторил задумчиво Нягол, — описать его, этого люмпена. А теперь поздно.

— Глупости!.. Но, в конце концов, если это так важно для тебя, почему поздно?

— Потому что я совсем не знал его.

— Брось ты эту чепуху!

— Ты раздражен, и это вполне понятно: ведь Еньо наш. В его безумных глазах мы — вероотступники, люди, изменившие идее — как он ее себе представлял. Так-то, брат.

— Все это твои выдумки. Какие идеи могут быть у деклассированного типа?

— Деклассированного, но кем?

— Ясное дело — жизнью.

— Ничуть не ясное. Деклассировала его не жизнь, а время, — и это большая разница, Весо. Он не люмпен жизни, а люмпен идеи. И нам некуда его девать, даже мертвого.

— Будь это так на самом деле, он напал бы на тебя, — заключил Весо с той снисходительностью, какую честолюбиво таят в себе государственные деятели по отношению к людям рангом ниже. Нягол знал эту слабость и прощал ее другу, но сейчас он приподнялся на локтях.