Однако Репин не кокетничал и не рисовался. Слова его, наверное, были просто восприняты чересчур буквально. По его мнению, как видно, «научиться рисовать по-настоящему» не означало овладеть лишь определенным комплексом технических приемов, необходимых для создания формально совершенных картин. Ибо, даже будучи талантливым человеком и овладев техническими приемами, не всегда становишься тем настоящим мастером, которым истинный талант становится в зрелом возрасте, когда к таланту и технике добавляется большой жизненный опыт.
Это, разумеется, касается не только живописи, но и любого вида художественного творчества. Я знал немало поэтов и писателей, которые, будучи одарены природой, создавали блестящую первую книгу, но в течение дальнейшей творческой жизни так и не сумели ее превзойти, потому что талант их не обогащался новыми красками человеческого опыта, не обострялся выводом из длительных наблюдений и собственных удач и неудач. Семьдесят лет — Репин, пожалуй, слишком замахнулся. Но этим он, видимо, хотел лишь подчеркнуть значение собственного жизненного опыта в искусстве. Один обретает его в достаточном объеме в семьдесят, а другой немного раньше — дело не в цифрах. Знать людей, понимать смысл и мотивы их поступков, проникать в ход их мыслей — все это дается в результате постоянных и продолжительных взаимоотношений с людьми. Без такого знания, понимания и умения ни природная талантливость, ни техническое мастерство, ни даже то и другое вместе не создадут большого эпического произведения, или настоящей трагедии, или поэмы.
Мне могут возразить: а Лермонтов, а Рембо, а даже Пушкин, которому было только тридцать семь? Да, это исключения, а к тому же они еще и поэты. Среди прозаиков-романистов, авторов повестей и драматургов таких исключений найти почти не удалось. Стих порой рождается в результате душевной вспышки, тут интуиция может подсказать то, чего поэт еще не знает и не понимает.
Но широкое полотно требует понимания и знания. Да и может ли рассудительная мудрость позднего «Бориса Годунова» сравниться с милой простотой и непосредственностью раннего «Руслана и Людмилы» даже у самого Пушкина?
И не случайно ли Л. Толстой создал свою первую книгу не в двадцать лет, а в сорок, когда природный талант уже стоял на крепком фундаменте достаточно большого жизненного опыта?
9. ЕЩЕ ОДНО ЧУДО
Мой давний друг, опытный садовник, уверяет, что если созревший лимон не сорвать и оставить его зимовать на ветке, то весной он снова зазеленеет и во второй раз переживет весь цикл естественного созревания.
Услышав это, я подумал: в какой-то мере человек похож на такой лимон — если бы его меньше дергали, словно отрывая от ветки, возможно, весной он начал бы все сначала и снова пережил счастливые минуты второй молодости?
Я не знаю, прав ли мой друг садовник. Однако независимо от этого не следует в моем сравнении искать рискованной метафоры. Позаботимся лучше друг о друге: ведь нервы в большинстве случаев мы имеем все…
О ТЕХ, КОГО НЕТ
УМЕРЕТЬ ЗА ДРУГИХ
На небольшой фотографии, подаренной мне в дни, когда Мате Залка собирался в страну, в которой закончилась его героическая жизнь, изображен круглолицый сорокалетний человек с орденом Красного Знамени на полувоенной гимнастерке. Человек улыбается; без этой характерной улыбки, говорящей об умной доброте и острой проницательности, нельзя себе представить его вообще, — эта улыбка полностью не гасла даже тогда, когда Залка сердился, что, впрочем, случалось редко. Улыбка была как бы составной частью его устойчивого душевного состояния: человек с такой улыбкой не способен впадать в сплин или апатию.
Его невозможно себе представить и постаревшим. Странно, что теперь Залке было бы уже семьдесят лет. Анна Зегерс права — мертвые остаются молодыми. Но если рассматривать жизнь как совокупность личных поступков, то в свои сорок лет этот человек совершил их столько, что хватило бы и на столетнего старика.
И при всем этом — писатель, никогда не разлучавшийся с пером. Это, пожалуй, особая черта, отличающая Мате Залку от других героев. И трудно определить, какова эта взаимосвязь — писатель с революционным оружием в руках или оруженосец революции, воспевавший ее в своих книгах? Впрочем, правомерно ли вообще отделять от песни облик того, кто создал ее? Разве можно, например, утверждать, что поэзия Тараса Шевченко — это одно, а его трагическая судьба — совсем иное?
О Мате Залке много написано — целые тома. О нем созданы даже романы, что, несомненно, является вернейшим доказательством истинной легендарности. Мне посчастливилось близко знать этого замечательного человека, и если бы я стал описывать все, что помню о нем, получилась бы тоже целая книга. Возможно, для такого труда еще наступит время. Пока что хочется рассказать лишь один эпизод, о котором, кроме меня, никто не расскажет. Ведь я теперь единственный, кто провожал ленинградский поезд, когда Залка уезжал в последний раз из Москвы. Присутствовал еще один человек — Бела Аради, но его уже нет в живых: он тоже погиб при исполнении своего гражданского долга.
О Мате Залке нельзя сказать: «Мы познакомились такого-то числа». Первая встреча с ним всегда казалась продолжением давнего знакомства. Он не оставлял времени для смущения, и если заговаривал первый, то как бы продолжал давно начатый разговор, будто был твоим другом задолго до первой встречи.
Так случилось и тогда, в 1930 году, между двумя заседаниями Международной конференции революционных писателей в Харькове. Я случайно оказался в фойе Дома писателей имени В. Блакитного, когда фоторепортер рассаживал группу делегатов, чтобы сделать снимок. Как только я появился, Залка крикнул: «Савва, скорей сюда!» И я очутился между ним и Людвигом Ренном. Рядом были Анна Зегерс, Эгон Эрвин Киш, Оскар Мария Граф, Карл Грюнберг и Ганс Лорбеер. Я-то их всех знал, но откуда Залка знал меня, автора двух тощих сборничков, никому не известного начинающего поэта? Через минуту мы уже спускались в ресторан, где, конечно, и вовсе не было времени искать ответы на подобные вопросы.
Вот так же неожиданно и просто я получил от него и первое письмо, и первое приглашение пообедать у него дома и съездить вдвоем на литературный вечер в Политехнический музей. Так же естественно он появился впервые и у меня. Позже я не раз убеждался в том, что близость никогда не была для Залки результатом сближения, она наступала сразу или не наступала никогда. Зависела она только от одного — есть ли для нее нравственная почва с точки зрения самого Залки, который умел установить это до того, как впервые заговорил с человеком.