Я видел своими глазами, как в ту же самую распутицу и грязь тысячи и тысячи москвичей, главным образом женщин, не приспособленных, вообще-то говоря, к тяжелым саперным работам, копали противотанковые рвы, траншеи, устанавливали надолбы, сооружали заграждения, таскали мешки с песком. Грязь прилипала к их ногам, к колесам тачек, на которых они возили землю, неимоверно утяжеляя и без того несподручную для женских рук лопату[264].
По мере того как немецкие войска продвигались по Можайскому шоссе со стороны Смоленска к Москве, граница между фронтом и городом понемногу размывалась. Фотокорреспондентам уже не приходилось далеко ездить за материалами для репортажей: 32-летний сотрудник «Правды» Александр Устинов обнаружил, что до фронта можно добраться общественным транспортом. Впоследствии он вспоминал, как однажды редактор дал задание сфотографировать разведчиков из одной дивизии, находившейся тогда на северо-западной окраине Москвы – в Химках. «Звоню в гараж – машины нет. На Ленинградском шоссе сел в троллейбус № 12, доехал до Химок». Оттуда Устинов прошел пешком десяток километров и «оказался на передовых позициях, где были разведчики… В тяжелые дни обороны Москвы… фронт и тыл были… так близко, что иной раз мне удавалось в один и тот же день делать фронтовую и тыловую съемки»[265].
В середине октября «белые воротнички» – партийные работники, директора заводов и фабрик, сотрудники посольств иностранных государств, актеры, профессура московских образовательных и научных учреждений – получили распоряжение эвакуироваться на восток. Утром 16 октября, когда оставшиеся в Москве люди увидели, что магазины, фабрики и станции метро закрыты, началась паника. Власти, похоже, забыли об остальных – непривилегированных – жителях Москвы, не дали им никакой информации и не оставили никаких распоряжений. Поэтому горожане решили, что город вот-вот займут немецкие войска[266]. И это предположение не было совсем уж беспочвенным. Заводы и многие предприятия были заминированы, чтобы самоуничтожиться, как только фашисты войдут в город. Охрана здания ЦК ВПК(б) просто бежала, бросив в полном беспорядке огромные груды полусожженных секретных документов, а еще, как явствует из донесения НКВД, сотни противогазов и пишущих машинок, 128 пар валенок и несколько сотен тонн мяса, картофеля и другого продовольствия[267]. Как доложит месяц спустя Московский горком партии, в воцарившемся полном беспорядке сотни коммунистов – работников предприятий и различных учреждений – уничтожили свои партбилеты[268].
Октябрьская паника сильно подорвала боевой дух народа. Хотя порядок удалось довольно быстро восстановить, она обострила социальную неприязнь: ведь все увидели, что привилегированные граждане воспользовались своими преимуществами, тогда как остальных просто бросили на произвол судьбы[269]. Но 17 октября по радио объявили, что Сталин находится в Москве[270]. Вскоре Сталин как председатель Государственного комитета обороны подписал постановление о введении в Москве осадного положения, пока шоссе, уходившие на восток от Москвы, были все еще запружены автомобилями и людьми, торопившимися поскорее уехать подальше[271]. Однако если многие москвичи спешили убежать из столицы, ходили слухи и о тех, кто, напротив, пытался в нее проникнуть. Массовые проверки документов, устроенные в течение следующих недель, выявили тысячи дезертиров, уклонистов и других подозрительных личностей, скрывавшихся в столице[272]. Был быстро учрежден военный трибунал для обвиняемых в нарушении порядка[273]. Москва превратилась в милитаризованную зону со строгим надзором. Выступая с обращениями по радио, официальные лица заверяли жителей в том, что слухи о сдаче города немцам распускают вражеские агенты. Москву, торжественно обещали власти, будут защищать до последней капли крови[274].
За время войны Москву покинули две пятых ее жителей: одни эвакуировались в тыл, другие ушли на фронт. К октябрю численность населения Москвы упала с 4,2 миллиона (в начале войны) до 3,1 миллиона человек[275]. Эвакуация из столицы началась сразу же после известия о вторжении, так что к концу первого военного лета были эвакуированы более полутора миллиона москвичей[276]. Для тех же, кто оставался в Москве, 7 ноября 1941 года состоялся парад в честь годовщины революции. Такой парад впервые проводили в военную пору, и это был очень дерзкий шаг. Новые советские танки проезжали в метель по заснеженным улицам столицы, и вид их был «внушителен», как написал Леонид Тимофеев, литературовед и сотрудник Института мировой литературы имени А. М. Горького[277]. Как и многие советские граждане, в июне 1941 года Тимофеев завел дневник, потому что ощущал, как день за днем вокруг него совершается «большая историческая перемена»[278]. В день проведения парада, записал Тимофеев, авианалетов не было вовсе. По его мнению, парад был делом рискованным, учитывая угрозу со стороны бомбардировщиков люфтваффе, но и умным: «Политический эффект от этого будет равен военному успеху и сильно ударит по престижу Германии»[279][280]. Действительно, эта патриотическая демонстрация силы в осажденной столице, казалось, возымела эффект: военные цензоры отмечали подъем «положительных чувств» в письмах, которые отправлялись с фронта и на фронт в последовавшие за парадом недели[281].
Военный парад на Красной площади в годовщину революции был своего рода импровизацией – о нем неожиданно объявили, как говорится, в последнюю минуту. Фотокорреспондент «Правды» Александр Устинов вспоминал, что в то утро его разбудили коллеги: «Саша, немедленно вставай, едем на Красную площадь!» Утро было необычайно тихим. Над горизонтом низко нависли большие серые тучи, и на Москву беззвучно сыпались крупные снежные хлопья. «Просто не верилось, что в каких-то трех десятках километров идут тяжелые бои, а здесь, на Красной площади, состоится парад». Устинов фотографировал солдат, кавалерию и танки, которые потоком в течение часа с небольшим вливались в центр Москвы. Когда все закончилось, группа корреспондентов нырнула в метро и выскочила на станции «Белорусская». Устинов вспоминал, что там он увидел хвост танковой колонны и сделал прощальный кадр. «Вижу: танки, которые только что участвовали в параде, полным ходом идут по улице Горького на фронт. И чувствовалась в этом походном марше неукротимая сила – настолько решительным и грозным было их движение на запад»[282].
Великая Отечественная война оказалась быстро включена в революционный миф и осмыслена как основной этап взросления Советского Союза. Война стала, по словам Амира Вайнера, «тяжелым звеном в революционной цепи», придававшим вес советскому проекту[283]. И все же было очень трудно, порой даже невозможно, ковать революционную цепь из разнородного и трагичного опыта множества людей, чьи жизни опрокинула война. Всего за четыре года война унесла жизни 26,6 миллиона советских граждан (три четверти из них были мужчинами)[284], и, став свидетелями зверств и разрух, люди возвращались к традициям, происходило возрождение религии. Все эти изменения наверняка побудили власти Москвы переосмыслить и облик, и потребности столицы.
Московские архитекторы на войне
В 1941 году Сталин произнес несколько речей в честь годовщины Октябрьской революции, и в каждой он обратил внимание на то, что сам находится в Москве, а значит, уверен в способности СССР дать гитлеровцам отпор. Сталин выступил на Красной площади, также обратился к советскому народу со станции метро «Маяковская» – облицованной мрамором и надежной, как бункер. Если Красная площадь связывала советских вождей и русских царей (с былыми победами последних), то «Маяковская» была уже исключительно советским пространством. Эта станция, спроектированная архитектором Алексеем Душкиным и открывшаяся в 1938 году, находится на глубине 33 метров. В своде центрального нефа расположены ниши, в которые помещены светильники и яркие мозаики по эскизам Александра Дейнеки, прославляющие успехи советской авиации и другие технические достижения. По случаю выступления Сталина 6 ноября 1941 года в конце зала установили большую трибуну. Главнокомандующий и другие официальные лица прибыли на подземное мероприятие в особом вагоне метро. На платформе, превращенной на время в зрительный зал (под сводами, между арками и колоннами, покрытыми нержавеющей сталью) уже собрались 2 000 москвичей, получивших приглашения. Советский вождь поднялся на подиум, а его спутники расселись в президиуме[285].
В своей речи Сталин подвел итоги утрат, понесенных за первые четыре месяца войны, но подчеркнул, что хоть Советский Союз и пережил огромные потери, теперь не одинок – недавно его партнерами по антигитлеровской коалиции стали США и Великобритания[286]. В связи с этим Сталин заметил, что достижения техники – вот главное, что позволит СССР победить в войне. «Современная война есть война моторов», – заявил Сталин, стоя под мозаиками Дейнеки, увековечившими недавние советские достижения в авиации и других областях техники[287]. Пусть промышленная мощь Германии и велика, она не в силах тягаться с мощью СССР, США и Великобритании, вместе взятых: «Войну выиграет тот, у кого будет подавляющее преобладание в производстве моторов»[288]. Сталин также сообщил, что вскоре СССР получит помощь от Британии в виде дефицитных материалов (алюминия, никеля, свинца и олова), США предоставят заем в размере одного миллиарда долларов в твердой валюте, а позже начнутся поставки по программе ленд-лиза[289]. В первую очередь речь Сталина на станции «Маяковская» была адресована труженикам тыла – тем, кому предстояло использовать эти материалы и сырье по назначению. Относились к ним и архитекторы с инженерами. Среди солдат на передовой этих рабочих тыла вскоре начали называть «героями трудового фронта».
Речь Сталина, произнесенную 6 ноября, на следующий день напечатали в «Известиях» и «Правде» и поместили фотографии подземного мероприятия[290]. А запись передавали по радиорепродукторам, люди слушали ее дома, на уличных перекрестках, в Домах культуры, на фабриках, в кинотеатрах по всей стране, и само это прослушивание становилось темой газетных репортажей[291]. Союзы, заключенные с Британией и США, и прославление работы оборонной промышленности в тылу сразу же были включены в тематику праздничных лозунгов. Илья Эренбург записал 6 ноября: «В Москве на фасаде полуразрушенного бомбой дома висит плакат: „Да здравствует боевой союз СССР и Великобритании!“ В маленьком тыловом городе, на бывшей кузнице, где теперь разместился московский авиазавод, ветер колышет полотнища: „Да здравствуют Соединенные Штаты Америки!“ Это к завтрашнему празднику»[292]. А на самих фабриках и заводах и начальство, и простые рабочие, затаив дыхание, слушали выступление Сталина 6 ноября. Корреспондент «Известий» в Свердловске сообщал, что зал Театра оперы и балета в этом оживленном уральском городе был битком набит людьми, которые пришли послушать радиотрансляцию. Когда по громкоговорителям начали передавать заседание на «Маяковской», «радостное волнение охватило присутствующих. Сразу же в зале стало тихо-тихо. Все замерли, ожидая начала доклада. Сталин был выслушан с неослабным вниманием. Долго и громко аплодировали уральцы словам товарища Сталина», – сообщала газета[293].
Хотя корреспондент «Известий» и назвал слушателей «уральцами», большинство собравшихся тогда в зале свердловского театра вовсе не были настоящими уральцами. Многие из них лишь на днях приехали в Свердловск из Москвы и других городов c запада СССР. Среди этих новоприбывших были и сотрудники, и рабочие УСДС. К концу июня 1941 года Управление лишилось большей части своего штата из 3 600 московских работников, потому что многие были призваны в ряды Красной армии[294]. Осенью 1941 года еще 600 рабочих УСДС стали добровольцами в 5-й Московской стрелковой дивизии народного ополчения[295]. Строительство дворца было приостановлено на неопределенное время, и те рабочие, что остались в УСДС, поначалу были переброшены на выполнение задач, связанных с обороной столицы[296]. Борис Иофан, остававшийся главным архитектором организации, занялся маскировкой Кремля и Красной площади[297]. Но когда немецкие войска подступили ближе к Москве, сотрудников УСДС и 560 вагонов, куда было погружено принадлежавшее организации оборудование, эвакуировали на Урал[298]. Двадцать восьмого августа 1941 года УСДС было поручено строительство в Свердловской области Красногорской электростанции, расширение Уральского алюминиевого завода в Каменск-Уральском и управление ими[299]. Получив от Молотова приказ эвакуироваться, 16 октября Иофан уехал из Москвы на Урал в компании скульптора Сергея Меркурова – автора проекта колоссального Ленина, который должен был увенчать Дворец Советов[300]. По прибытии Иофан возглавил специальное военное подразделение Академии архитектуры в быстро разраставшемся Свердловске[301].
Если советские художники, актеры и писатели были приставлены к важному делу – пропаганде и поднятию боевого духа народа в военное время, то архитекторы и их собратья по ремеслу – инженеры – обладали такими знаниями и умениями, которые превращали их в бесценных работников оборонной промышленности. Многие молодые архитекторы уходили на фронт простыми солдатами, саперами и военными инженерами и находили там применение своим знаниям, помогая закладывать мины и возводить мосты. Тех же, кто оставался в тылу, ждали другие профессиональные задачи. Студенты-архитекторы, учившиеся в московских академических мастерских, в июне 1941 года оставили свои чертежные доски и вместе со многими другими москвичами пошли строить оборонительные заграждения. Вера Бровченко, 28-летняя студентка архитектурной мастерской Дмитрия Чечулина, летом 1941-го поступила в «инженерную разведку»[302]. До войны Бровченко работала над проектами станций метро «Динамо», «Комсомольская» и «Киевская». Теперь она трудилась в небольшом отряде, разместившемся во времянке у Москвы-реки напротив Дома на набережной. Там Бровченко и ее товарищи дежурили у телефона, ожидая сообщений о разрушениях после очередной бомбежки. Приняв звонок, они выезжали на мотоциклах по указанному адресу, чтобы оценить масштаб повреждений, разобрать завалы, при необходимости спасти людей и понять, насколько целым осталось здание и можно ли его быстро восстановить[303].
Работа по защите городов опиралась на имевшиеся у архитекторов знания о свойствах зданий и материалов. Однако такого рода соприкосновение с городами чаще всего было советским архитекторам в новинку. Как выразился в апреле 1942 года на пленуме Союза архитекторов СССР Дмитрий Чечулин (возглавлявший мастерскую, где работала Бровченко), «в период войны архитекторам пришлось коренным образом перестроить свою работу»[304]. Война заставила архитекторов переобучаться, овладевать самыми разными новыми навыками, они обретали новое эстетическое сознание. Бровченко и многие другие посещали специальные мероприятия, организованные Союзом архитекторов, в том числе лекции военных специалистов по маскировке и фортификации. В выпусках советских архитектурных журналов, выходивших в военные годы, архитекторы читали о способах маскировки, применявшихся в странах-союзницах[305]. Но главное – они на лету перенимали новые методы. И учиться приходилось не только маскировочным работам. До войны студенты вроде Бровченко проходили обучение и практику в московских архитектурных мастерских, где ученики зарисовывали образцы классического зодчества Древней Греции и Рима, Италии эпохи Возрождения, а потом переходили к русским классическим образцам. Война все изменила и отменила. И теперь от архитекторов требовалось совсем другое: знакомство с материалами промышленного и заводского производства, а также с типовыми – упрощенными – методами строительства. Хотя на протяжении 1930-х годов эти области проектирования набирали важность постепенно, война вдруг выдвинула их на передний край.
К концу 1941 года московские архитекторы разъехались кто куда. Большинство получили назначения на Урале и в Сибири. В декабре Бровченко отправили в Новосибирск: ее бригаду определили в подчинявшийся армии строительный трест «Военпроект», который преобразовывал тракторный завод в танкостроительный[306]. Предприятие нужно было расширить, а рядом с ним в короткие сроки выстроить целый городок с двухэтажными типовыми жилыми бараками для рабочих. «Все это там быстро-быстро, очень быстро, организованно делалось, – вспоминала Бровченко. – И я уже увидела все осуществленное за несколько месяцев работы там»[307]. В 1943 году Бровченко вместе со строительной бригадой «Военпроекта» отправили в Киев. Работая в суровых условиях в только что отвоеванном у немцев и сильно разрушенном городе, Бровченко вместе с товарищами («несмотря на то, что архитектором считалась», как заметит она позже) строила завод из любых подручных материалов[308]: «Это все были исключительно любопытные вещи, которые ни в каких каталогах и ни в каких учебниках не значились… Это все придумывалось на ходу, чтобы все это было быстренько и из простых материалов»[309]. Архитекторы, приступившие в 1941 году к обслуживанию военных нужд, скорее всего раньше не разбирались в деталях такого строительства и не интересовались им. Но к 1945 году многие из ведущих московских зодчих получили непосредственный опыт работы в области скоростного и упрощенного строительства, столь востребованного в военное время.
Новые связи, возникшие между архитектурой и оборонной промышленностью, не всегда превращались в идеальный союз. В ноябре 1941 года Молотов получил донесение от начальства УСДС о ситуации со строительством на Урале. Андрей Прокофьев, начальник УСДС, докладывал, что хотя у Уральского алюминиевого завода хватает материалов, а рабочих на стройплощадке даже в избытке, в строительных бригадах плохая дисциплина и из-за недостаточного снабжения они не готовы выполнять работу зимой[310]. Иофан, в свой черед, обратился к Молотову, прося еще вмешаться. Он сообщал, что «здесь еще не переключились на быстрое, простое по конструкциям и основанное главным образом на местных материалах строительство заводов и жилища». Иофан докладывал, что заводские строители продолжают использовать сталь и другие металлические материалы и что жилье строится по ранее утвержденным проектам – «часто многоэтажное, кирпичное». Далее Иофан писал, особо подчеркивая свою мысль: «Как из этого видно, требуется сейчас как никогда вмешательство опытных проектировщиков и строителей[311]. Необходима быстрая перестройка проектирования и строительства»[312]. Иначе, утверждал Иофан, уральские заводы так и не смогут в полную силу работать на нужды войны.
Иофан обращался к Молотову со своего рабочего места – из Народного комиссариата цветной металлургии СССР (Наркомцветмета), перенесенного в годы войны в Свердловск. Но в ноябре 1941 года мысли архитектора не ограничивались текущим строительством, которого требовали нужды обороны. Иофан сообщал Молотову, что с начала войны он и его команда продолжают работу над проектом Дворца Советов. Хотя у них появились «некоторые новые идеи», его команде, отправленной в Свердловск, очень мешают стесненные бытовые условия: «До сих пор у нас нет рабочего места, жилья, хотя местные власти нам и обещали вначале помочь, но, очевидно, некоторые из товарищей здесь недопонимают всю важность нашей работы, и решение этого вопроса затянулось»[313]. Иофан просил Молотова выпустить официальное постановление Совнаркома, чтобы проектировщики Дворца Советов получили половину жилой площади в общежитии, недавно построенном для технического персонала Наркомцветмета. Иофан просил также, чтобы тридцать человек – названные им по именам архитекторы, скульпторы, художники и инженеры – были освобождены от призыва и вновь приписаны к УСДС[314].
Еще несколько лет Иофан продолжал работать над проектом дворца, приводя более раннюю композицию в соответствие с большевистским взглядом на войну. Скульптурные рельефы, которые должны были украсить фасад и внутренние стены, подверглись переработке, чтобы туда была включена не только «героика гражданской войны» и «героика строительства социализма», но и «героика Великой Отечественной войны»[315][316]. По существу, в новом варианте проекта дворец превращался в памятник войне, потому что Иофан стремился придать архитектурное выражение «идее призыва». По замыслу Иофана, «в вечернее время анфилада залов будет ярко освещена и через пилонаду и витражи хорошо будут читаться росписи стен, посвященные взятию Зимнего дворца в октябре 1917 г. и Сталинградской битве 1942–1943 гг.»[317]. Руководя связанными с обороной работами на Урале, Иофан никому не позволял забывать о том, что дворец – объект первостепенной важности. Архитектор писал Молотову и Сталину, хлопотал о том, чтобы в Москве в праздничные дни был устроен показ рисунков нового проекта дворца, и чтобы этот новый проект передали для одобрения советского руководства[318]. Иофан понимал, что монументальная архитектура, подобно ободряющей речи, способна поднять дух советского человека. Неужели сам факт, что советские архитекторы уже проектируют памятники войне, не вдохновит соотечественников на победы в предстоящих сражениях?
Пробивание нового пути в военную пору
Война создала бесчисленные препятствия и перебои, которые советские архитектурные организации стремились предвидеть и преодолеть. Поскольку транспортные системы были перегружены, а такие материалы, как сталь, приберегались для нужд армии, Союз архитекторов СССР и Академия архитектуры обращали внимание на то, что в этих условиях важно учиться использовать местные стройматериалы, любые подручные инструменты, привлекать неквалифицированную рабочую силу. В новом журнале Союза архитекторов, где преимущественно печатались статьи и дискуссии, связанные с задачами военного времени, была сформулирована главная цель – «освободить транспорт от перевозок стройматериалов, целиком использовать местные ресурсы»[319]. Академия архитектуры, эвакуированная в Чимкент (на юге Казахской ССР), выпускала серию брошюр для распространения как среди архитекторов, так и среди непрофессионалов. Там освещались, например, такие темы: «Как строить здания из сырцового и саманного кирпича» (тираж 4 000 экз.), «Жилые дома и общежития из гипсовых блоков» (тираж 500 экз.), «Жилые землянки» (тираж 1 000 экз.) и «Жилые здания рамно-щитовой конструкции» (тираж 500 экз.)[320]. Кроме того, Академия архитектуры создала временные должности для своих ведущих архитекторов в крупных городах тыла, особенно в Сибири и на Урале, где началась бурная архитектурная деятельность. Возвратившись ближе к концу войны в Москву, многие архитекторы стали искать применение своему опыту, накопленному за военное время, уже в послевоенном строительстве.