Война заставила советскую архитектуру сделать шаг в сторону индустриализации и стандартизации, но необходимость этого шага была вызвана не только войной. Подготовленный Академией архитектуры еще в конце 1940-го план на 1941 год содержал призыв вести новые поиски в области промышленного проектирования: «В первую очередь в план работ Академии включаются проблемы массового строительства жилищ, общественных и промышленных зданий в современных условиях возрастающей индустриализации строительства и связанной с этим необходимостью его рационализации и архитектурного совершенствования типов зданий и их элементов»[321]. Наглядным примером такого нового типа строительства должна была стать застройка юго-западной части Москвы[322]. Война нарушила эти планы, но она же и ускорила поиски советских архитекторов в области стандартного проектирования, обретение ими соответствующего опыта и непредвиденным образом способствовала расширенному и ускоренному его применению.
Советские архитекторы в годы войны не были одиноки в этом стремлении к стандартизации и индустриализации. Их искания стали частью общего интернационального сдвига. В начале 1940-х годов во всем мире бурное развитие оборонной промышленности подталкивало архитекторов к поиску новых методов. В США такие ведомства, как Администрация по защите фермерских хозяйств и Федеральное управление трудоустройства, применяли в строительстве военного времени заводские строительные заготовки, появившиеся в пору реализации Нового курса Рузвельта. Эти и другие организации, зачастую привлекая к работе архитекторов-модернистов, строили массовое дешевое жилье для рабочих, занятых в американской оборонной промышленности. Предвидя послевоенный строительный бум, американские компании, работавшие на оборонные нужды страны, также стремились приспособить строительные методы, применявшиеся в военное время, к условиям обычной жизни в надежде, что они будут востребованы американскими обывателями после победы над Гитлером. Некоторые компании даже пытались превратить армейские металлические сборные модули в гражданское жилье. Например, сборочный завод
В Америке переход от военного к послевоенному строительству сопровождался параллельным процессом: утверждавшаяся в американской культуре эстетика модернизма проникала в широкие массы. Применение в военное время произведенных на заводе типовых строительных заготовок приближало «победу модернизма» в Америке[324]. Американские компании, такие как
В послевоенные годы для советской архитектуры был характерен неоклассический стиль, одновременно возрастал интерес к национальным, народным традициям. Однако стойкое пристрастие советских зодчих к традиционным стилям не мешало им применять современные строительные методы и материалы заводского производства. Большинство советских архитекторов просто не видели никакого противоречия между неоклассическим подходом к проектированию и использованием новейших строительных методов. Более того, доктрина социалистического реализма, принятая в середине 1930-х годов, даже предписывала совмещать современные технические достижения с верностью классическим формам. В 1930-е годы советские архитекторы принялись организованно черпать вдохновение в «лучших образцах» классического прошлого, параллельно используя новые достижения строительной отрасли. Московская улица Горького (Тверская), в 1930-е годы предпоследний оплот сталинского классицизма и высокой культуры, была застроена с применением ускоренных конвейерных методов строительства, а также перекрытий, стен и декоративных панелей блочно-сборного типа[327]. Одно архитектурное бюро вполне могло придерживаться сразу множества разных подходов, так что какие-то проекты явно тяготели к классике, а другие – к модерну. Именно так дело обстояло с московской мастерской Дмитрия Чечулина.
В 1944 году Вера Бровченко уже вернулась в Москву и снова трудилась у Чечулина. В последний год войны в его мастерской кипела работа. Некоторые из занятых здесь архитекторов возобновили разработку довоенных проектов, которые пришлось бросить в 1941 году Другим – как и Бровченко – поручили новые задачи, в которых суровые принципы, освоенные в военное время, применялись уже к нуждам Москвы. Проект, которым занималась Бровченко, предусматривал использование гипсовых блоков: по ее словам, так строился «первый в истории Москвы микрорайон»[328]. В 1944 году в Москве уже возобновлялось гражданское строительство, и жилой район, в разработке которого участвовала Бровченко, – на Октябрьском Поле на северо-западе столицы, – стал экспериментом в области быстрого массового возведения малоэтажных домов[329]. Пока осуществлялся этот проект, другие архитекторы занимались решением другой задачи – монументальной и мемориальной. Ленинградский путепровод (вскоре переименованный в мост Победы) стал одним из первых сооружений в Москве, увековечивавших память о войне. Этот мост, спроектированный Чечулиным в сотрудничестве со скульптором Николаем Томским и достроенный еще до окончания войны, был возведен в память о Битве за Москву, состоявшейся осенью 1941 года. Перед въездом на мост вырастали фигуры двух бойцов – мужчины и женщины. Женщина держала в поднятой руке винтовку, рука мужчины указывала на запад, откуда пришли немецкие захватчики[330]. Эти фигуры олицетворяли защитников города, отразивших атаку немцев на советскую столицу, и возвещали ту большую победу, которая вскоре будет одержана и в реальности.
К концу войны советские архитекторы оказались в подчинении у ряда новых государственных учреждений, созданных в силу необходимости в военные годы. Двадцать девятого сентября 1943 года, предвидя масштабные задачи грядущего периода восстановления страны, Президиум Верховного Совета СССР учредил Комитет по делам архитектуры при Совнаркоме СССР. Этот комитет создал более прочные связи между архитекторами и советским государством[331]. Он подчинялся высшему органу государственной власти – Совнаркому СССР (переименованному в 1946 году в Совет Министров, или Совмин). Как это было и в многоуровневой системе творческих союзов, учрежденных в начале 1930-х, этот всесоюзный комитет контролировал разветвленную систему нижестоящих управлений республиканского и городского уровня, а те, в свою очередь, стояли над областными и районными профессиональными объединениями внутри каждой из советских республик. Комитету при Совнаркоме предстояло стать самым главным органом, управлявшим архитектурными учреждениями страны в послевоенный период; с 1943 года ему подчинялась даже Академия архитектуры СССР. В течение первых четырех лет этот комитет возглавлял московский архитектор Аркадий Мордвинов[332]. Он выступал главным посредником между зодчими и властями. Он также курировал работу новых главных архитекторов страны. Пост главного архитектора Москвы с 1944 года занимал Дмитрий Чечулин. Другие выдающиеся московские зодчие были назначены главными архитекторами других городов СССР. Они получили эти назначения в последние месяцы войны вместе с заданием разрабатывать генпланы восстановления городов и управлять их осуществлением[333].
По мере того как становился яснее масштаб разрушений, нанесенных за время войны крупным городам Советского Союза, роль архитектора обретала все большее значение. В октябре 1943 года Михаил Калинин писал Мордвинову: «В настоящее время в связи с восстановлением разрушенных городов, из которых некоторые, как, например, Сталинград, строятся заново, необходимо, чтобы в этом деле приняли горячее участие и проявили широкую инициативу советские архитекторы»[334]. Их инициативу должны были тщательно координировать и контролировать недавно учрежденные ведомства. Архитектурные советы были встроены в новую систему, созданную вокруг Комитета по делам архитектуры. Их задачей было следить за тем, чтобы каждый строительный проект, затевавшийся в конкретном городе, представляли на рассмотрение главному архитектору и экспертной комиссии этого города. В Москве этих экспертов привлекали из рядов ведущих столичных архитекторов и инженеров. Московский архитектурный совет, состоявший из десятка периодически сменявшихся экспертов и главного архитектора, собирался для рассмотрения строительных проектов примерно два раза в год. В первые послевоенные годы среди экспертов Московского архитектурного совета были такие известные личности, как Борис Иофан и Владимир Гельфрейх, Лев Руднев, Николай Колли и Сергей Чернышев[335]. Совет осуществлял надзор и служил площадкой для регулярного обсуждения архитектурных вопросов главными профессионалами этой области. По идее, Комитет по делам архитектуры должен был рационализировать процесс реконструкции. На деле же комитет и несметное множество подведомственных ему учреждений зачастую лишь привносили хаос в и без того запутанную систему, состоявшую из множества архитектурных и строительных учреждений с их конкуренцией и разными сферами компетенции[336].
С момента учреждения Комитета по делам архитектуры ему поручалась охрана и реставрация архитектурных памятников: в последние годы войны эта задача обретала все большее значение. В числе первых городов, которые подверглись реконструкции, оказалась Истра, сильно пострадавшая во время массированного продвижения немцев на Москву осенью 1941 года. В начале 1942 года московский зодчий Алексей Щусев уже приступил к работе над проектом восстановления Истры, руководствуясь принципами города-сада[337]. Что примечательно, в центре этого проекта оказалась реставрация Новоиерусалимского монастыря – православной обители, построенной в XVII–XVIII веках[338]. В первом выпуске журнала «Архитектура СССР» за 1942 год поместили статью о восстановлении этого монастыря, который был назван «одним из уникальных произведений русского искусства»[339]. Статью иллюстрировали фотографии, на которых были запечатлены разрушения, нанесенные монастырским зданиям войной: после взрыва, устроенного захватчиками, с ротонды главного собора обрушился громадный шатер. Фотоснимки были взяты из материалов, собранных реставраторами Комиссии Академии архитектуры по охране и восстановлению архитектурных памятников.
Ведущие архитекторы, среди них, например, Алексей Щусев, осознавали необходимость срочно спасать архитектурное наследие старины. Дискуссии об охране памятников старины начались в Академии архитектуры уже в 1941 году, когда стали видны масштабы причиненных разрушений. Часть работы взял на себя Музей русской архитектуры, созданный при активном участии Щусева, который и стал его директором в 1943 году[340]. Новоиерусалимский монастырь под Истрой был лишь одной из множества православных обителей и церквей, в которых Щусев и его коллеги видели лучшие образцы русского зодчества. Тщательное изучение и восстановление традиционных русских сооружений в начале 1940-х годов во многом стало продолжением работы, начатой в 1930-е. Соцреализм открыл путь широкому и эклектичному применению классических форм, в том числе традиционных образцов русского зодчества. После войны диапазон допустимых образцов существенно сузился, и почетное место заняли в нем русские формы. На Всероссийском совещании главных архитекторов в 1945 году Щусев заявил: «Подобно тому, как зодчие Ренессанса строили с оглядкой на памятники Древнего Рима, так и нашим архитекторам следует учиться на великолепных памятниках русского зодчества»[341]. Русский национализм стал мощной силой, влияние которой нарастало вместе с течением войны. И все-таки, подобно «зодчим Ренессанса», большинство крупных советских архитекторов и художников продолжали с трепетом относиться к памятникам итальянского зодчества, которые они видели собственными глазами во время учебно-ознакомительных путешествий еще до революции и позже, в 1920–1930-е годы.
В официальных заявлениях, с которыми выступали советские лидеры во время и после войны, они утверждали превосходство русской национальной формы. Девятого мая 1945 года, когда Красная армия заняла Берлин, Советский Союз одержал окончательную победу над нацистской Германией и война закончилась. А через две недели, на торжественном приеме в Кремле в честь верхушки Красной армии, Сталин провозгласил последний военный тост: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа». При этих словах зал взорвался аплодисментами и раздались возгласы «Ура!» Сталин продолжал: «Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза»[342]. В глазах тех, кто руководил страной во время войны, той силой, которая спасла всех остальных от краха и гибели, был великий русский народ. Эта речь Сталина возымела масштабные и длительные последствия. В архитектуре это проявилось в еще более отчетливой ориентации на русское историческое наследие[343].
Когда война подошла к концу, советские архитекторы оказались на распутье, от которого две дороги вели к восстановлению. Одну выбирали архитекторы, которые отдавали предпочтение монументальным престижным проектам, символизировавшим несгибаемую мощь народа, и реставрационным проектам по воссозданию исторических памятников, разрушенных во время войны. Другая дорога ждала архитекторов, готовых браться за приземленные задачи: строить жилье, промышленные предприятия и другие городские объекты. Конечно, можно было выбрать и оба пути сразу. Но в стране, обескровленной и разоренной войной, с подорванными хозяйственными ресурсами, понесшей тяжелые человеческие потери, сочетать работу сразу на двух этих направлениях в архитектуре было очень трудно. Взаимодействие между монументальностью и будничным строительством оказалось особенно напряженным в советской столице – символическом сердце страны.
Советский интернационализм и послевоенное восстановление
Хотя война и подпитывала национализм, одновременно это была пора решительного интернационализма. Как и в начале 1930-х, советские архитекторы энергично обменивались идеями с зарубежными коллегами. Союз США и СССР превозносился и в популярной культуре, и в высоких дипломатических кругах, и именно США как военный союзник СССР оказались особенно важным ориентиром для советских градостроителей в начале 1940-х годов. В военные годы между американскими и советскими архитекторами велась бурная переписка. Помимо выражений солидарности в борьбе против общего врага, архитекторы обменивались новинками профессиональной литературы о градостроительстве. По обе стороны океана архитекторы вовсю готовились к выполнению задач, которые неизбежно должны были встать перед ними в пору послевоенного восстановления, и обмен знаниями становился для партнеров важной частью этой подготовки. Большая часть этой переписки проходила при посредничестве Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС). Англо-американский отдел этой организации – в частности, его специальная архитектурная секция, которой в те годы руководил Каро Алабян, возглавлявший тогда и Московский союз архитекторов, – получал и переводил сотни писем от американских градостроителей и пересылал обратно ответы их советских коллег. Кроме того, в военные годы архитектурная секция ВОКС выпускала собственный журнал на английском языке –
Международные связи поддерживались в военное время и организациями, и отдельными архитекторами, писавшими друг другу по личной инициативе. В 1943 году Американский институт архитекторов по собственному почину прислал в Академию архитектуры СССР материалы о планировании городов в США. В ответ Виктор Веснин, президент Академии, выслал институту несколько новых публикаций, выпущенных издательством Академии, а также письмо с выражением благодарности и добрых пожеланий: «Наш дружеский обмен письмами и литературой продолжится к взаимной пользе нашего общего дела»[345]. Библиотекари из Колумбийского университета и из Суортмор-колледжа писали в ВОКС, надеясь пополнить свои фонды новейшими выпусками советских архитектурных журналов[346]. Приходили и письма от американских архитекторов, трудившихся над связанными с обороной проектами. В 1943 году в ВОКС обратилась Кэтрин Бауэр Вурстер – архитектор, работавшая по заказу Федерального управления трудоустройства над строительством массового жилья. Она сообщила, что «снова занимается исследованиями и пишет работы на темы, связанные со строительством и проектированием жилья, и с большой благодарностью получит любые материалы», которые пришлют ей из СССР. «Прекрасная книга» о Генплане реконструкции Москвы, которую Кэтрин купила в 1939 году, когда приезжала в Москву, все еще «представляла огромный интерес» для нее. Еще она писала, что «больше всего [ее] радует и обнадеживает улучшение советско-американских отношений». Ей бы «очень хотелось возобновить прежние контакты, вновь побывать и поработать в СССР». Кэтрин выражала надежду, что вскоре после окончания войны она приедет в Москву: «Быть может, нам удастся совершить перелет над Аляской и Сибирью!»[347]
Комитет по делам архитектуры имел отдел, специально занимавшийся сбором новейших зарубежных публикаций и вообще любой информации, которая могла бы служить справочным материалом для советских архитекторов. С 1943 по 1947 год этот отдел возглавлял Вячеслав Олтаржевский. Он родился в начале 1880-х в Москве в дворянской семье, учился в Петербурге и Париже[348]. В 1920–1930-х жил и работал в США, в Нью-Йорке, и часть этого периода провел в фирме Харви Уайли Корбетта. В 1935 году Олтаржевский вернулся в Москву, чтобы занять видный пост и работать над планом Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, но вскоре угодил в мясорубку Большого террора. В 1938 году был арестован, после чего, будучи заключенным, трудился начальником строительства и главным архитектором Воркутлага[349]. Когда архитектора внезапно освободили в 1943 году, ему было уже за шестьдесят. По утверждениям некоторых, Олтаржевского выпустили потому, что за него заступился лично Уильям Аверелл Гарриман. В сентябре 1941 года Гарриман приехал в Москву на переговоры о поставках по ленд-лизу, а в 1943 году он был назначен послом США в СССР[350]. Независимо от обстоятельств, скрывавшихся за освобождением Олтаржевского, архитектор вернулся в Москву, где его зарубежные знакомства и владение иностранными языками обеспечили ему хорошее положение в недавно созданных архитектурных учреждениях.
Вскоре Олтаржевский возглавил отдел научно-технической информации Комитета по делам архитектуры, где как раз занимались связями с иностранными специалистами. Олтаржевский собирал из Англии, США и Швеции материалы о восстановлении городов, о строительстве жилья в военное время, а также проекты реставрации[351]. Еще он налаживал контакты с архитекторами по всему миру. Олтаржевский написал мексиканскому архитектору-модернисту Карлосу Обрегону Сантасилье, намереваясь наладить обмен информацией об архитектуре и строительстве. По мнению Олтаржевского, мексиканских зодчих должна была особенно заинтересовать архитектура Грузинской, Армянской и Азербайджанской ССР[352]. Связался он и с бывшими наставниками и работодателями в США. Олтаржевский писал Уоллесу К. Харрисону: «Наверняка Вы удивитесь, получив от меня весточку спустя столько лет, ведь война и ее последствия оборвали нашу переписку»[353]. Далее он сообщал, что будет очень рад узнать, как поживает его адресат, а также хотел бы «познакомиться с интересными направлениями и событиями последних лет в области архитектуры и строительства в Америке». Олтаржевский просил Харрисона присылать ему американские архитектурные журналы и обещал, в свой черед, направить ему свежие выпуски изданий о советской архитектуре. Для начала он передал Харрисону пачку брошюр, посвященных старинным памятникам русского зодчества[354].
Олтаржевский также возобновил общение со своим бывшим нью-йоркским работодателем Харви Уайли Корбеттом. Как выяснилось, Корбетт был теперь председателем Архитектурного комитета основанного в 1941 году Национального совета американо-советской дружбы (NCASF). Входили в него главным образом «попутчики», иные из которых имели отношение к более или менее радикальным группировкам, выступавшим в 1930-е годы за дружбу между США и СССР. Своей главной задачей NCASF называл «просветительскую деятельность». В 1943 году эта организация объясняла своим потенциальным членам, что намеревается «содействовать лучшему взаимопониманию и укреплять дружеские отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом» и что она считает эту задачу «очень важной для победы в войне и установления прочного мира»[355]. Поскольку СССР и США видели в фашизме общего врага, NCASF посчитал, что можно открыть членство для самого широкого и пестрого круга попечителей, куда входили дирижер Бостонского симфонического оркестра, вице-президент и проректор Калифорнийского университета, судья из Питтсбурга, президент Международного союза шахтеров, фабричных рабочих и металлургов и даже Альберт Эйнштейн[356]. В 1946 году, когда деятельностью NCASF заинтересовались Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, большинство жертвователей этой организации растеряли былой энтузиазм и потребовали, чтобы их исключили из списка членов[357]. Но в тот короткий период, пока еще длилась война, NCASF поддерживал искреннее желание американских и советских специалистов поближе познакомиться друг с другом[358].
Архитектурный комитет NCASF был создан в 1943 году, его возглавлял Корбетт и поддерживала довольно большая группа видных американских архитекторов. Второго мая 1944 года Корбетт написал Каро Алабяну в ВОКС, чтобы известить его о появлении этой новой американской организации, задача которой – содействовать «обмену технической информацией между профессиональными архитекторами в США и СССР»[359]. К своему письму Корбетт приложил список основных членов Архитектурного комитета – некоторые из них и раньше имели связи с советскими коллегами, общались с ними по работе в 1930-е годы. Например, Саймон Брейнс был лично знаком с Алабяном, Иофаном и другими, потому что приезжал на Первый Всесоюзный съезд советских архитекторов, состоявшийся в Москве в 1937 году Ханс Блюменфельд, теперь сотрудник Жилищно-строительной ассоциации Филадельфии, до войны работал в Государственном тресте по гражданскому проектированию (Гипрогоре)[360]. В своем первом письме Корбетт расспрашивал Алабяна о планах послевоенного восстановления городов, о подготовке советских архитекторов, о том, как в СССР обстоят дела с финансированием и с собственностью, какие организации занимаются в Советском Союзе строительным проектированием[361]. Корбетт писал, что материалы можно присылать на русском языке, поскольку NCASF располагает возможностями переводить все, что получает, на английский[362]. Первым мероприятием Архитектурного комитета, как сообщил Корбетт в том первом письме Алабяну, была организация в Нью-Йорке выставки, показывавшей «трагическое разрушение нацистами исторических памятников» в СССР[363]. В свой черед, Архитектурный комитет (в сотрудничестве с Отделом военной информации США) готовил выставку американского жилья из готовых элементов заводского производства для показа в Москве[364].
В марте 1945 года в Москве открылась организованная Национальным советом американо-советской дружбы выставка «Сборное жилье в США». Но прежде чем попасть в советскую столицу, эта экспозиция была официально представлена Павлу Михайлову, генеральному консулу СССР в Нью-Йорке. Произошло это на большом приеме, устроенном в конце 1944 года, куда прибыли сотни представителей различных американских компаний, предоставивших материалы для выставки. Выступая перед собравшимися, Корбетт приветствовал эту затею и посетовал на то, что «многовековое наследие взаимной изоляции и отсутствия контактов сделало нас призрачными чужаками друг для друга, хотя в нашем развитии и характере есть много общего»[365]. В ответной речи советский генконсул, взяв столь же дружественный тон, отметил особую важность об мена техническими знаниями ввиду того, что СССР готовился к восстановлению после разрухи. По его словам, советский народ «намеревался не просто воссоздать в стране довоенные условия, а построить гораздо лучшие, более красивые и удобные для жизни города по сравнению с тем, какими они были до войны»[366]. Совместными усилиями США и СССР одержат победу в войне, сказал он, и сообща будут отстраиваться в мирные годы, которые скоро наступят.
Пятнадцатого марта 1945 года выставка «Сборное жилье в США» официально открылась в большом зале московского Дома архитекторов. На открытие пришли советские архитекторы и чиновники, президент ВОКС Владимир Кеменов и Аверелл Гарриман, ставший к тому времени послом США в СССР. Об этой выставке в конце марта Алабян написал Корбетту и сообщил, что она привлекла большое количество посетителей, и «с 15 по 26 марта ее осмотрели 4 200 человек»[367]. Помимо обычной публики, по словам Алабяна, экспозицией заинтересовался ряд организаций – от Московского строительного института до Наркомата по строительству, – оттуда на выставку приходили большие группы. Экспонаты знакомили советских посетителей с инновациями военного времени, которые показались бы диковинками и новинками даже американской публике. Среди выставленных образцов были сборные дома фирмы