Для тех, кто участвовал в конкурсе на проект Дворца Советов, ставки были очень высоки. Как предстояло осознать многим участникам, этот конкурс, проводившийся в четыре этапа с 1931 по 1934 год, имел отношение не только к дворцу. Он отличался от десятков подобных архитектурных состязаний, проходивших в первые полтора десятилетия советской власти. Конкурс на лучший проект Дворца Советов стал ареной, на которой множество возможностей, открытых для советской архитектуры до сталинского времени, на глазах у всех оказались перекрыты. И в конце концов вместо множества путей, по которым ранее шло ее развитие, осталась одна главная дорога – та, что вела к монументальности и неоклассицизму.

Конкурс проходил в четыре тура, но самым волнующим из них оказался второй – открытый этап. Международный открытый конкурс на проект Дворца Советов в Москве был официально объявлен в июле 1931 года. Официальные лица, отвечавшие за отбор конкурсных проектов, с самого начала решили, что всего будет проведено четыре тура и что в первом, третьем и четвертом турах примут участие только приглашенные архитекторы[85][86]. Второй же тур был открыт для всех желающих. Из 160 заявок, поданных на открытый конкурс, 24 поступили от иностранных архитекторов, причем некоторые из них были приглашены к участию советской стороной и позднее им выдали за конкурсные проекты денежные призы в иностранной валюте[87]. Участие в конкурсе ряда именитых зарубежных зодчих придавало Дворцу Советов дополнительный престиж и привлекало международное внимание. И еще повышало градус ожидания.

Многие из зарубежных архитекторов, принявших участие в открытом конкурсе, принадлежали к модернистскому движению. Когда стало известно, что проекты всех трех лауреатов первой премии в открытом туре были выдержаны в неоклассическом стиле, модернисты пришли в ярость. В апреле 1932 года по инициативе Ле Корбюзье, тоже лично участвовавшего в конкурсе, от имени Международных конгрессов современной архитектуры (Congrès Internationaux d’Architecture Moderne – сокращенно CIAM) Сталину была отправлена телеграмма. В ней итоги конкурса названы «прямым оскорблением духа русской революции и духа пятилетнего плана». По словам авторов послания, «Дворец Советов в том виде, в котором он был одобрен Советом строительства, воплощает собой все ушедшие в прошлое режимы и демонстрирует полное безразличие к гигантским культурным усилиям нашей современности». Вся эта история в тексте представлена как «полное драматизма предательство», также от имени CIAM сообщалось, что для 4-го съезда организации, который ранее планировалось провести в следующем году в Москве, будет найдено другое место[88]. В итоге 4-й съезд CIAM действительно состоялся не в Москве, а на океанском лайнере, направлявшемся из Марселя в Афины, и между идеологом архитектурного модернизма и государством победившей революции, в котором прежде модернисты видели «землю обетованную», произошел окончательный разрыв[89].

Когда Бориса Иофана, главного архитектора Дворца Советов, спустя два года спросили о том, почему Ле Корбюзье уехал из СССР, тот ответил, что «советская архитектура уже переросла эру конструктивизма и функционализма»[90]. Колкий ответ Иофана, намекавший на то, что, пока Ле Корбюзье топтался на месте, Советский Союз успел шагнуть гораздо дальше, возможно, отчасти выражал личное отношение главного архитектора (он не разделял взглядов и подходов всемирно известного модерниста, который, по выражению Иофана, «приезжал в Москву эпизодически»[91]), но еще в нем отразились и перемены, постигшие судьбу модернизма в СССР.

В апреле 1932 года, в том же месяце, когда Сталину была отправлена гневная телеграмма, все независимые культурные организации в СССР были распущены и советским художникам всех направлений было предписано объединиться в новые творческие союзы. Пока в новом Союзе советских архитекторов и в новой Академии архитектуры велись споры о роли истории и о наследии модернизма, понятия «конструктивизм» и «функционализм» все чаще использовались как неодобрительные и ассоциировались с ушедшим периодом революционного развития – хаотичным и идеалистичным. Хотя многие продолжали отстаивать мнение, что советская архитектура еще многое могла бы почерпнуть у модернизма, в 1930-е годы большинство архитекторов решительно развернулись в сторону исторических образцов и неоклассических форм[92]. Пытаясь сформулировать догматы нового соцреалистического подхода к проектированию, советские архитекторы пришли к тому, что красота и счастье должны быть главными ценностями, которые необходимо выражать в архитектурных формах[93]. Этот ценностно-ориентированный подход к проектированию получал официальное одобрение. На одном из выступлений 1933 года Каганович заявил:

В московских архитектурных мастерских опытные архитекторы и их молодые коллеги формулировали новый подход к своему ремеслу: «Наша архитектура должна стать по-настоящему человечной: забота о человеке, наилучшем удовлетворении его нужд и потребностей, в том числе и потребностей эстетических…»[95] Архитекторы предостерегали друг друга от слепого копирования форм прошлого, но утверждали, что опираясь на лучшие образцы можно нащупать верный путь к новой архитектуре.

Хорошей экспериментальной площадкой для этих архитектурных дискуссий послужил открытый конкурс на проект Дворца Советов[96]. Весной 1932 года все 160 конкурсных проектов были выставлены на публичное обозрение в Музее изящных искусств, выбранном из-за его близости к строительной площадке будущего Дворца Советов (илл. 2.2)[97]. Известный писатель Алексей Толстой посетил эту выставку, и в конце февраля 1932 года в «Известиях» вышла его статья «Поиски монументальности», посвященная увиденным проектам. Толстой писал: «Выставка проектов Дворца Советов необыкновенно важна и значительна именно по постановке важнейшего вопроса: пролетариат, овладевающий историей, должен выдвинуть свои монументальные формы в архитектуре»[98]. Устроив читателю воображаемую экскурсию по архитектурным стилям разных исторических эпох и дойдя до современности, Толстой вопрошал: «По каким путям пойдет творчество новых форм? И что из прошлого наследства будет воспринято и переработано и что – отброшено как чужое и невыразительное?»[99] И сам же отвечал: этот путь не приведет ни к готике, ни к американским небоскребам, ни к «корбюзионизму». Ближе всего к тому, что нам нужно, утверждал Толстой, – классическая архитектура Древнего Рима с ее открытостью и функциональностью[100]. И пояснял: «Заимствование – не значит подражание, ведущее к эклектике, заимствование – творческий процесс трамплинирования от высот культуры к высшим достижениям»[101]. Были ли на выставке конкурсных проектов такие работы, которые полностью отвечали требованиям, предъявляемым к столь важным зданиям, как Дворец Советов? Нет, считал Толстой. Однако проведенный конкурс ознаменовал первый шаг в верном направлении.

Илл. 2.2. Карта центра Москвы в 1930-е годы. Сох Cartographic Ltd.

Познакомившись с новым направлением архитектуры, которое проступило в конкурсных работах, не все посетители выставки пришли в такой же восторг, как Алексей Толстой. В начале февраля 1932 года в кабинет партийного руководителя Авеля Енукидзе, возглавлявшего государственный специальный Совет по строительству Дворца Советов, поступила записка на печатном бланке Отдела изобразительных искусств Наркомпроса, написанная известнейшим советским художником-авангардистом Владимиром Татлиным. «Многоуважаемый Авель Сафронович, тов. Енукидзе, – писал Татлин, тогдашний глава Отдела ИЗО Наркомпроса. – Ознакомившись с работами, представленными на конкурсе Дворца Советов, должен с сожалением сказать, что впечатление получил очень тяжелое. Представленные проекты несут лишь западные формы и поэтому являются агитаторами за буржуазную идеологию». Более того, сетовал Татлин, «нашей советской формы нет». Сам Татлин, загруженный другой работой, не смог принять участие в конкурсе, но был убежден, что Дворец – это здание, которое «должно характеризовать советское мышление». Далее Татлин (спроектировавший в 1919 году знаменитую башню – памятник III Интернационалу) вызывался изготовить за полтора месяца большой макет, а также эскизы к новому проекту Дворца – «сооружения совершенно новой конструктивной материало-формы»[102]. Завершая письмо, Татлин рекомендовал товарищу Енукидзе ознакомиться с биографическим очерком о нем в 8-м томе Малой советской энциклопедии. Письмо Татлина, пройдя по инстанциям, попало к Василию Михайлову, который незадолго до того был назначен начальником строительства Дворца Советов, но Михайлов так и не ответил на предложение Татлина[103].

В 1932 году по результатам открытого конкурса было вручено довольно много премий, однако выбор трех проектов-финалистов, поделивших между собой первую премию, явно говорил о том, что члены жюри отдавали предпочтение классическим формам. Иван Жолтовский получил премию за проект, навеянный откровенно ренессансными мотивами. Второй главный призер, проект Бориса Иофана, уже содержал все монументальные элементы, которые войдут в более поздний вариант его проекта дворца, но имел деконструированные и более итальянизированные формы. Жолтовский и Иофан были чрезвычайно авторитетными советскими архитекторами. Третьим финалистом открытого конкурса, удостоенным первой премии, стал родившийся в Британии 27-летний американский архитектор Гектор Гамильтон из Ист-Оринджа, штат Нью-Джерси. Конкурсный проект Гамильтона, за который ему присудили награду в размере 6 тысяч долларов (или 12 тысяч рублей), изображал низкое и длинное симметричное здание, облицованное черным и белым гранитом (илл. 2.3).

Илл. 2.3. Гектор Гамильтон, проект Дворца Советов, поданный на открытый конкурс. 1932 г. Собрание ГНИМА им. А. В. Щусева

Американскому журналу Architectural Forum сообщили об успехе Гамильтона заранее, чтобы коллеги успели подготовить специальное приложение к мартовскому выпуску. Как отмечали в этом приложении, Гамильтон получил лишь среднее образование и проучился два года в колледже Купер-Юнион в Нью-Йорке, однако он «отнюдь не был таким новичком в профессии, каким его представляют в газетах»[104]. Проект Гамильтона отвечал параметрам, указанным в техническом задании правительства СССР, где говорилось, что «Дворец Советов должен быть монументальным сооружением с выдающимися архитектурными особенностями и гармонично вписываться в общий архитектурный план Москвы»[105]. Следуя этим принципам, Гамильтон, никогда не бывавший в Москве, по его собственным словам, попытался «отказаться от любых стилистических приемов и черт, которые ошибочно называют „модернистскими“». Еще он говорил: «Я понимал, что России не нужны ни рельефные гирлянды, ни фризы, а нужно вразумительное, прямолинейное выражение целесообразности»[106].

Похоже, Гамильтон не совсем понял, что означало присуждение премии на открытом этапе конкурса (во втором туре из четырех) в 1932 году. Узнав о своей победе, архитектор вступил в переговоры с советской стороной через Амторг – американское акционерное общество, находившееся в Нью-Йорке и служившее посредником в торговых сделках между СССР и США. Гамильтон почему-то решил, что ему немедленно предстоит работать в Москве над строительством нового здания, и запросил, чтобы советское правительство оплатило ему дорожные расходы (в Москву и обратно), проживание в гостинице на время пребывания, а также выдало тысячу рублей дополнительно в качестве подъемных[107]. На запрос Гамильтона быстро пришел ответ – телеграмма из Москвы. Василий Михайлов, начальник строительства Дворца Советов, счел условия, поставленные Гамильтоном, неприемлемыми и велел Амторгу немедленно прекратить всякие переговоры с ним. Однако сотрудники Амторга не послушались его. Находясь в Нью-Йорке, агенты Амторга были гораздо лучше знакомы с Америкой и американцами и потому решили попросить Михайлова от имени Гамильтона выделить ему более скромную сумму на жизнь – 500 рублей. Опасаясь скандала, Амторг настоятельно рекомендовал Москве согласиться на условия Гамильтона, «так как приглашение Гамильтона в СССР широко оглашено в американской прессе»[108]. В конечном итоге все эти переговоры не имели никакого значения, потому что Гамильтон уже выехал в Москву. В середине апреля 1932 года New York Times сообщала в своей рубрике «Деловые возможности»:

Мистер Гамильтон удостоился прощального приема в Американо-русском институте… и в пятницу выехал в Россию, где ему предстоит в качестве главного архитектора воплотить свой проект гигантского сооружения. По словам мистера Гамильтона, в работе ему будут помогать два русских архитектора – И. В. Жолтовский и Б. М. Иофан, которые тоже получили первые премии в размере 6 тысяч долларов. В окончательный проект они включат некоторые элементы из других конкурсных работ, однако последнее слово останется за молодым американским архитектором[109].

Изложенная в New York Times версия событий, связанных с Гектором Гамильтоном и Дворцом Советов, очень удивила бы советских бюрократов в Москве.

Непонятно, почему Гамильтон решил, что ему предстоит возглавить команду, в которую войдут маститые советские зодчие. Как победитель второго тура конкурса на проект Дворца Советов Гамильтон действительно удостоился чести пройти в третий, закрытый, отборочный тур конкурса, назначенный на лето 1932 года[110]. Однако Гамильтон был непреклонен: он был твердо уверен, что будет главным архитектором Дворца Советов. Как он рассказывал представителям американской прессы перед отъездом в Москву, главное изменение, которое будет внесено в его первоначальный проект, – это добавление башни высотой 400 футов «наподобие американского небоскреба, современная доработка устремленных ввысь форм готической архитектуры»: там найдется «дополнительное место для различных учреждений»[111]. Такое представление о новом московском дворце действительно напоминало окончательный проект, который будет отобран в последнем туре, но, конечно же, Гамильтон никогда не был главным архитектором Дворца Советов и его слово никогда не было последним[112].

Собственно, на должность главного архитектора в 1931 году – еще до объявления конкурса, – был назначен советский зодчий Борис Иофан. Занимая эту поначалу просто административную должность, Иофан удостоился, как и Гамильтон, первой премии за поданный на открытый конкурс проект Дворца. А после того как Иофан затем принял участие в третьем и четвертом турах, его административная должность в итоге в точности совпала с его реальным положением главного архитектора, которому предстояло воплотить победивший проект Дворца Советов.

Управление строительством Дворца Советов

Начиная с самых ранних этапов Дворец Советов был под особым покровительством высокопоставленных руководителей Советского государства и коммунистической партии, и в конце 1930-х, когда дело дошло до строительства, некоторых из них смела волна Большого террора. В 1928 году при Президиуме Центрального исполнительного комитета (ЦИК) СССР был создан специальный Совет строительства Дворца Советов. В состав этого Совета, возглавленного Вячеславом Молотовым, вошли в основном старые большевики, в том числе Лазарь Каганович, Климент Ворошилов, Константин Уханов и Авель Енукидзе. В принятии решений, касавшихся Дворца Советов, принимал участие и лично Сталин. В августе 1932 году он написал Кагановичу, Ворошилову и Молотову письмо, где выражал недовольство проектом, предложенным Жолтовским: Сталину показалось, что он «смахивает на „Ноев ковчег“»[113]. Не понравилась ему и идея, выдвинутая советским архитектором Алексеем Щусевым: «Проект Щусева – тот же „собор Христа Спасителя“, но без креста („пока что“). Возможно, что Щусев надеется „дополнить“ потом крестом»[114][115]. Проект же Иофана устраивал Сталина при условии, что в дальнейшем в него будут внесены некоторые изменения. Само здание следует сделать выше, писал Сталин, и, если возможно, продолжить верхушку дворца колонной. А «над колонной поставить серп и молот, освещающийся изнутри электричеством»[116]. Как считал в 1932 году Сталин, перед дворцом нужно будет поставить статуи Маркса, Энгельса и Ленина.