Ахим ехал для того, чтобы убедить Герберта Бухнера, бригадира плавильщиков, члена парткома, поддержать Хёльсфарта. Ахим опубликовал уже целую серию статей об эффективности нового метода и тех препятствиях, которые возникают на его пути. Серия называлась «Игра с открытыми картами», и в конце очередной статьи сообщалось, о чем пойдет речь в следующем номере.

Ахим въехал в деревню. У судачивших на площади женщин он тотчас узнал, где дом бригадира.

Бухнер был занят обрезкой фруктовых деревьев.

— Вообще-то я знал, что ты ко мне заявишься, — сказал он. — Правда, я думал, что разговор состоится на комбинате. Он сунул в карман садовые ножницы и процитировал по памяти: «В следующем репортаже нашей серии разговор пойдет о том, почему бригадир шестой печи Герберт Бухнер до сих пор не открывает своих карт…» Честно говоря, реакция у меня, Штейнхауэр, была только одна: ты хочешь меня взять за горло, но я дам тебе по рукам.

— Итак, теперь ты имеешь полную возможность это сделать.

— Мы же с тобой в деревне, не где-нибудь. Ты мою жену поди спроси: она продавщицей работает, и все покупатели ее теперь спрашивают, что там, на комбинате, против меня имеют. И если я тебя сейчас на порог не пущу, это только новую пищу для сплетен даст. Моя жена считает, что ты из тех, кто на все способен, значит, можешь написать и о том, как тебя отсюда выставили.

Ахим слушал его, не перебивая, пусть для начала выпустит пар.

— Что молчишь? Вот так бы взял и врезал тебе по физиономии.

— Попробуй! Но я хочу предупредить, хотя бы ради твоей жены, она, видно, неглупая женщина, что когда-то я довольно серьезно занимался боксом.

— И ты еще угрожаешь? — Бухнер перешел на крик. — Сам меня публично позоришь, чуть не догола перед всеми раздеваешь…

— Это только твоя вина. Почему ты не хочешь работать по методу Хёльсфарта? Тогда не надо будет раздевать тебя перед партией, товарищ член парткома.

— Вот оно что! Решил, значит, таким образом на меня воздействовать.

— А как с тобой можно иначе?

Бухнер сбавил тон и даже пригласил Ахима сесть на садовую скамью у толстой, сложенной из валунов стены, над которой жимолость образовала живую изгородь. Ахим, дипломированный биолог, не преминул высказать все, что он знал об этом растении, начиная с латинского названия.

— Да-а, в этом деле ты разбираешься, — одобрил Бухнер. — Я вообще поражаюсь, сколько ты всего в голове держишь. Слушай, а почему ты не стал садовником? Это подошло бы тебе гораздо больше, чем роль неистового репортера. Тогда ты мне, может, посоветовал бы, как на теневой стороне — тут у меня сосед-богатей каменный амбар воздвиг — получить хороший урожай с фруктовых деревьев или как с сурками справиться, которые вон те овощные грядки разоряют, — он махнул рукой в сторону.

— Вот-вот, так и у нас на комбинате крысы орудуют.

— Зачем ты так говоришь?

Разговор принимал другой оборот. Герберт Бухнер стал гораздо спокойнее, все чаще задумчиво проводил рукой по торчащему ежику волос, явно прислушивался к словам Ахима.

Уже на обратном пути, поздним вечером возвращаясь домой, Ахим думал о том, почему в ходе разговора поведение Бухнера так изменилось. Может быть, в нем все-таки совесть заговорила? А может, сыграло роль то, что он напомнил ему о партийности? Или отчуждение между ними исчезло, едва они заговорили о ботанике? Или объединил общий гнев против деревенских богатеев, которые обращались со всеми остальными так, словно те по-прежнему их батраки и батрачки?

Когда разговор коснулся проблем механизации и автоматизации, Бухнер тотчас согласился, что это необходимо. Он ведь не с луны свалился, прекрасно понимает, что означает ручной труд на шихте и у печей, как он тяжел и безрадостен. Он ведь и с Дортасом, этим проходимцем под маской самого что ни на есть добропорядочного человека, обсуждал необходимость электрической подвесной дороги. Что в результате вышло, всем хорошо известно. Сначала прекрасные слова, а потом поманили блестящими игрушками, и потеряла республика еще одного крупного специалиста. Спрашивается, чего же стоит в таком случае интеллигенция?