— Что, Миха, доволен теперь?
Еще бы! Это была настоящая победа.
Спустя несколько недель никто не смог бы отрицать, что комбинат и вправду родился заново. Увеличился объем продукции, выросла производительность труда. Старая, но еще отнюдь не отслужившая свой срок подвесная дорога срочно реконструировалась, здесь сновали слесари, сварщики, электрики, монтировался пульт управления, и уже недолго осталось ждать той поры, когда транспортер с вагонетками станет автоматизированным. Женщины, работавшие на шихте, помолодели, похорошели, чаще заигрывали с мужчинами — они надеялись, что скоро их грязной и тяжкой работе придет конец. И даже Герберт Бухнер, который был авторитетом для плавильщиков после пламенной статьи, опубликованной Штейнхауэром, объявил, что не станет дольше отсиживаться и попробует применить метод Хёльсфарта в своей бригаде.
Эти перемены, однако, не всем пришлись по душе. Однажды Эрих, зайдя перед утренней сменой в центральные мастерские, натолкнулся на взволнованного Шиншиллу.
Тот не ответил даже на приветствие.
— Это я только что обнаружил на твоем станке, в тисках было зажато. — И протянул Эриху какую-то записку.
— А теперь я тебе покажу кое-что похлеще. Идем-ка.
Шиншилла привел Эриха в туалет. Там во всю стену экскрементами были намалеваны две свастики и написано:
— Эта сволочь взяла свою коричневую краску оттуда, откуда и выполз фашизм — из клоаки с нечистотами.
Комбинат бурлил. Кюнау и Дипольд ходили из цеха в цех и призывали рабочих к повышенной бдительности. Полиция начала расследование.
Спустя некоторое время с большим трудом удалось потушить ночной пожар в центральных мастерских, кто-то облил бензином и поджег целую груду старых автопокрышек. Сомнений в том, что это поджог, ни у кого не было.
Хальку мало занимали проблемы Эриха. Его беспокойство, его тревоги, его гнев по поводу того, что на комбинате повылезали из своих нор нацисты… Она думала только о том, что теперь у нее перед глазами ясная цель — она получит наконец квалификацию. Вот, поступила на курсы и завтра утром уже сядет в поезд. Она уезжает всего на несколько месяцев, и тут нет никакой трагедии. Придется Эриху с Берндом обходиться это время без нее. Да и уезжает она не на край земли, а в Тюрингию, в профсоюзный дом отдыха «Йон Шер», неподалеку от Веймара, и каждый второй выходной наверняка сможет проводить дома. В конце концов, она имеет право подумать и о себе. Ей уже двадцать один год. Фабрика расширяется, объявлена одним из первых в республике молодежных объектов. К ним теперь приходит много молоденьких девушек, окончивших среднюю школу, и, если она сейчас не поднажмет, ее быстро обставят. Почему же не использовать шанс? Эрих ведь должен помнить, каково ей было служить всеобщим посмешищем. Пока шла война, она в Литве даже толком немецкому не смогла научиться и потому не пошла воспитательницей в детский сад — хоть с детства об этом мечтала. Она была счастлива, что смогла найти работу хотя бы на этой старой фабрике, брошенной владельцами в таком плачевном состоянии, что, не будь она национализирована, ее пришлось бы просто закрыть. Поэтому Рыжий по старой памяти и называет фабрику «твоя шарашка». Он совершенно не желает видеть, что теперь они изготавливают не только резиновые сапоги да боты, а очень широкий ассортимент товаров: ленты для конвейеров, шланги, спортивную обувь для самых разных видов спорта, кстати, и для его любимой команды тоже. И Бернд, когда играл в ручной мяч, надевал их кеды — и ничего, не жаловался… Но для того, чтобы не остаться простой укладчицей, она должна освоить технологию. А он именно сейчас прожужжал ей все уши о ребенке. Об этом ведь можно и через полгода, после окончания курсов, подумать. У них еще вся жизнь впереди…
Когда Эрих вернулся домой, Халька укладывала вещи. По тому, как он снимал пальто, переодевал обувь, она поняла, что он недоволен всем на свете, и ею в том числе. Она быстро закрыла чемоданы и хотела запихнуть под кровать, чтобы их вид еще больше не испортил ему настроение, но не успела. Эрих стоял на пороге.
Его лицо, особенно на фоне ярко-рыжих волос, казалось пепельно-серым от переутомления, и ей вдруг стало так жаль его, что сердце защемило. Прислонившись к двери, он обвел комнату каким-то безжизненным взглядом, но не заговорил о ее отъезде, а тихо сказал:
— Сегодня ночью кто-то поджег мастерские.
Разумеется, Эрих заметил, что Халька упаковывала чемоданы. Но что он мог поделать? Она уже давно предпочла свою фабрику семье. Все аргументы и возражения, которые он только мог привести, отскакивали от ее упрямой головы, как резиновые мячики, которые делала ее треклятая фабрика. Он и ругался, и угрожал, и заклинал ее их любовью. Однажды даже с горя напился, а потом пугал ее тем, что будет так напиваться каждый вечер, если она уедет. Но ничего не смог придумать, чтобы привязать к себе свою собственную жену. Самую главную причину он ей, конечно, никогда не называл. Сейчас она уезжает повышать квалификацию, а потом ей и инженером захочется стать. Этому конца не будет, она просто помешана на образовании. А он? Второго такого слесаря на комбинате не найти, и к тому же голова у него всегда полна идей. На него тоже постоянно наседают, чтобы квалификацию повышал, но он даже мастером не хочет быть. Ему это ни к чему. Денег хватает, он их честно зарабатывает. Он чувствует себя в своей тарелке, а всякая бумажная дребедень ему не по душе. Он как огня боялся учебы даже по партийной и по профсоюзной линии. Едва только представлял себе, что придется месяцами просиживать в каких-то аудиториях, корпеть над книгами и ничего, кроме них, не видеть, его просто ужас охватывал. Книжку почитать, конечно, хорошо, но учебой он сыт по горло и не собирается снова давать учителям право командовать собой. А Халька, если так дело пойдет, станет ученой, и в один прекрасный день он окажется недостаточно хорош для нее. Найдет себе тоже ученого, с лысиной, в очках…
Бернд, возвратившийся вслед за Эрихом домой с очередной тренировки, увидел чемоданы и тотчас весело спросил:
— Тебе помощь не нужна, Халька? — Ему казалось очень забавным, что она снова садится за школьную скамью, и ее отъезд он не воспринимал трагично. — Ну смотри, если, когда вернешься, будешь так же «р» говорить — как козодой.
— Козодой? — удивленно переспросила она.