3.6. Возвращение на Кавказ. Дуэль и смерь Лермонтова

Поэт приехал в Москву в середине апреля и остановился в доме адъютанта московского генерал-губернатора полковника барона Д. Г. Розена, сына бывшего командующего Отдельным кавказским корпусом. По приезде он написал бабушке, что очень хорошо принят в московском обществе, хотя этого и следовало ожидать – поэтическая слава Лермонтова только возрастала, и этому воспрепятствовать был не в силах даже сам император.

Директор департамента иностранных вероисповеданий, а впоследствии автор известных мемуаров Ф. Ф. Вигель вспоминал, что встретил знаменитого поэта в Москве в один из его последних дней перед отъездом на Кавказ: «Я видел руссомана Лермонтова в последний его проезд через Москву. «Ах, если б мне позволено было отставить службу, – сказал он мне, – с каким удовольствием поселился бы я здесь навсегда»».

В те же дни Лермонтов несколько раз встречался с Самариным, политические взгляды которого, без сомнения, были близки ему. Воспоминания и высказывания о Лермонтове этого выдающегося мыслителя принадлежат к числу наиболее точных и выверенных, чему способствовало и то обстоятельство, что они были связаны тесными дружескими и родственными узами. Князь А. П. Оболенский был женат на тетке Самарина, а их дочь Варвара вышла замуж за А. А. Лопухина.

Лермонтов часто встречался с этим замечательным философом – он почти каждый день приезжал к нему. Тот вспоминал потом, что поэт много и достаточно взволнованно рассказывал о Кавказе, о сражениях с горцами, о своих планах на будущее.

В Петербурге бабушка продолжала хлопоты о внуке и в своем письме к С. Н. Карамзиной попросила ее обратиться к Жуковскому, чтобы тот ходатайствовал перед императрицей Александрой Федоровной, а она, в свою очередь, перед Николаем I о прощении ее внука в связи с празднованием бракосочетания цесаревича Александра Николаевича с принцессой Марией Гессен-Дармштадтской. Можно предположить, что Елизавета Алексеевна не знала о нелицеприятном отзыве ее внука о переводах Жуковского, которое, возможно, было передано по адресу.

В период пребывания в Москве Лермонтов знакомится с немецким поэтом и переводчиком Ф. Боденштедтом, который оставил самые положительные воспоминания о нем: «У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого офицера» [4, с. 365].

Выехав из Москвы, Лермонтов в Туле нагнал своего друга Столыпина (Монго), получившего назначение в Нижегородский драгунский полк. Там они встретились с товарищем по Школе А. М. Меринским, который давно знал, любил и уважал поэта. Именно в это время в апреле месяце был издан приказ по Тенгннскому пехотному полку, в котором Лермонтов по ходатайству подполковника К. К. Данзаса, секунданта Пушкина на его дуэли с Дантесом, был назначен в его батальон командиром взвода 12-й мушкетерской роты.

По прибытии в Ставрополь в начале мая Лермонтов, скорее всего, сам попросился в экспедицию вместе со Столыпиным (Монго) и «по воле командующего войсками был прикомандирован к отряду, действующему на левом фланге Кавказа для участвования в экспедиции». Тогда же он пишет письмо бабушке, что он все-таки надеется выйти в отставку. Стремление поэта вполне естественно – военная карьера для него навсегда сломана.

Хотя подорожная Лермонтову была выписана к месту службы в крепость Темир-Хан-Шуры, но ему туда не хотелось ехать – желание «состоять налицо во фронте» по военной терминологии того времени, у него явно отсутствовало. Поэтому, когда после отъезда из Ставрополя он и Столыпин (Монго) встретили в Георгиевске корнета Борисоглебского уланского полка П. И. Магденко, который был ремонтером, то есть офицером, покупавшим лошадей для полка, то поэт решил воспользоваться этим случаем и в присутствии корнета долго уговаривал своего друга ехать в Пятигорск. Но тот, ссылаясь на некую инструкцию, не соглашался. В конце концов, все решил жребий, который, к несчастью, выиграл Лермонтов, и друзья все-таки поехали в Пятигорск. В дороге, как вспоминал позже Магденко, «Лермонтов говорил почти без умолку и все время был в каком-то возбужденном состоянии… Говорил он и о вопросах, касавшихся общего положения дел в России. Об одном высокопоставленном лице я услыхал от него тогда в первый раз в жизни моей такое жесткое мнение, что оно и теперь еще кажется мне преувеличенным» [4, с. 386–390].

Великий поэт, довольно часто проявлял неосторожность в своих высказываниях, в том числе и в разговорах с совершенно незнакомыми людьми, которые потом ему дорого обходились.

При посещении друзьями пятигорского коменданта полковника В. И. Ильяшенкова они уговорили его подать рапорт о болезни Лермонтова и ходатайство о разрешении задержаться в городе для лечения минеральными водами. Но в начале июня 1841 года был получен приказ начальника Штаба войск Кавказской линии и Черномории полковника А. С. Траскина пятигорскому коменданту: «Отправить… поручика Лермонтова по назначению». После этого поэт вторично написал рапорт командиру Тенгинского пехотного полка полковнику С. И. Хлюпину о том, что он, отправляясь в отряд командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-адъютанта П. X. Граббе, заболел по дороге лихорадкой и получил от пятигорского коменданта разрешение остаться в Пятигорске до излечения. Через несколько дней Лермонтову выдали медицинское свидетельство за подписью ординатора военного госпиталя И. Е. Барклая де Толли, в котором было указано, что он нуждается в лечении минеральными водами в течение всего лета. По мнению доктора, «остановленное употребление вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья». На основании данного свидетельства поэт подал пятигорскому коменданту соответствующий рапорт о болезни, который пошел по инстанции, и в начале июля 1841 года было, наконец, получено разрешение поручику Лермонтову «остаться в Пятигорске впредь до получения облегчения».

В конце июня он снова пишет бабушке из Пятигорска о своем желании получить отставку: «То, что вы мне пишете о словах г. Клейнмихеля, я полагаю еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам, он только просто не советует, а чего мне здесь еще ждать?». Он дает совет бабушке – «Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам». Как следует из контекста письма, Клейнмихель не рекомендовал писать такое прошение, но, возможно, он надеялся получить весомую мзду от Елизаветы Алексеевны за свое ходатайство. В петербургском обществе не являлось особым секретом, что этот преданный императору генерал был закоренелым взяточником и казнокрадом.

В это же время Лермонтов и его друзья дали пятигорской публике бал в гроте Дианы возле Николаевских ванн, который надолго запомнился его участникам. Поэт выступил главным его организатором и на этом балу, по воспоминаниям присутствовавших на нем, был в приподнятом настроении, много танцевал и веселился [4, с. 393–402]. Известна небольшая размолвка Лермонтова по этому поводу с полковником князем В. С. Голицыным, который ранее представлял его к награждению золотой саблей «За храбрость». Как вспоминал бывший тогда подпоручиком Н. П. Раевский, полковник предлагал устроить настоящий бал в Ботаническом саду, но Лермонтов ему заметил, что это не всем удобно, поскольку сад находится далеко за городом и поэтому дамам будет сложно туда добираться. «Так здешних дикарей учить надо!» – ответил князь. Лермонтов, по словам Раевского, ничего не ответил, «но этот отзыв князя Голицына о людях, которых он уважал и в среде которых жил, засел у него в памяти, и, возвратившись домой, он сказал нам: «Господа! На что нам непременно главенство князя на наших пикниках? Не хочет он быть у нас, – и не надо. Мы и без него сумеем справиться». Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы из нас и в голову не пришло перечить Голицыну; а тут словно нас бес дернул. Мы принялись за дело с таким рвением, что праздник вышел – прелесть» [4, с. 417]. Впрочем, сам Голицын как умный и благородный человек, не придавал этому событию сколь-нибудь серьезного значения. Но, конечно, далеко не все знакомые поэта отнеслись с должным пониманием к этой ситуации и одобрили его поступок. Были многие, которые воспользовались этим обстоятельством для того, чтобы создать вокруг опального офицера соответствующую, крайне тяжелую для него, атмосферу.

Обстановка в Пятигорске перед его дуэлью с Мартыновым детально описана многими свидетелями. Так С. Н. Филиппов в статье «Лермонтов на Кавказских водах» (журнал «Русская мысль». Декабрь 1890 г.), подробно охарактеризовал будущего убийцу поэта, который находился в Пятигорске в ожидании приказа об отставке. Автор статьи подчеркивает, что Мартынов был первым франтом в городе и каждый день менял черкески из самого дорогого сукна и «все разных цветов: белая, черная, серая и к ним шелковые архалуки такие же или еще синие». К этому костюму он добавлял «длинный чеченский кинжал без всяких украшений, опускавшийся ниже колен, а рукава черкески засучивал выше локтя». Филиппов утверждал, что «Мартынов пользовался большим вниманием женского пола. Про Лермонтова я этого не скажу. Его скорее боялись, т. е. его острого языка, насмешек, каламбуров». Данное свидетельство в отношении Мартынова подтверждается многими современниками, но что Лермонтова боялись – скорее натяжка, например, Раевский так не считал, о чем уже говорилось выше. Поэта, скорее, уважали, поскольку незаурядность его личности интуитивно ощущалась всеми, в том числе и его противниками.

13 июля 1841 года произошло многократно описанное в литературе и мемуарах (Э. А. Шан-Гирей, Н. П. Раевский, П. А. Висковатов и др.), столкновение между Лермонтовым и Мартыновым в доме Верзилиных, поэтому хотелось бы остановиться на некоторых не до конца понятных деталях этого события. Хорошо известная ироническая фраза поэта, обращенная к Мартынову, – «А что ты меня вызовешь?», в сущности, означала, что повода для дуэли, даже с формальной точки зрения, просто не было. Что касается прозвища – «Горец с большим кинжалом», данного поэтом Мартынову и якобы ставшего причиной вызова, то Лермонтову в таком случае следовало бы вызывать всех, кто называл его Маешкой, то есть, злым и уродливым горбуном. Как уже отмечалось выше, недруги поэта часто говорили и писали о его язвительном характере, но разве это оправдывает убийство, тем более что обмен колкостями с Мартыновым был взаимным.

А что сам Мартынов писал о себе, какие идеалы он исповедовал? В офицерской среде о нем было не очень благоприятное мнение, его считали и, видимо небезосновательно, трусом. Об этом прямо пишет А. И. Арнольди в своих мемуарах утверждая, что «кроме двух секундантов, Глебова и Александра Васильчикова, вся молодежь, с которою Лермонтов водился, присутствовала скрытно на дуэли, полагая, что она кончится шуткой и что Мартынов, не пользовавшийся репутацией храброго, струсит и противники помирятся». Кроме того, у Мартынова к тому времени появилось весьма обидное для него прозвище «маркиз де Шулерхоф». Конечно, это были только подозрения, но его неожиданная отставка дает веские основания задуматься об истинных мотивах его поведения и обоснованно сомневаться в его правдивости и благородстве.