— Это что же значит?

Турщ равнодушно слушал, как парень травит байки.

— Дражним[43] их. Тут повелось клички станичничкам давать по разным случаям. От, Богаевская — «Лапшу в самоваре сварили». А одну станицу сом ославил — на паперти ощенятился. Дон пришел… — Я заметил, что местные говорят о реке как о человеке: Дон пришел, Дон ушел.

— …и стало быть, георгицкая вода зашла, в самую весну, на Георгия. Поднялась. Колокольню не колокольню, а паперть подпирало. Сом и заплыл. Куцая ишо станица есть, где кобель хвост сломил, — говорил милиционер.

Посматривая на Турща и видя, что начальство не запрещает трепаться, продолжил погромче.

— А то Голубицкая станица — капуста! Эх, — покрутил головой, подмигнул, намекая на соленость истории. — Казак, значит, с походу вез жене ботинки. Ох! блестят, как жар. На ходу рыпу не оберешься. Скрипять, чисто гутарят! По дороге остановился у хате, ну и…

Мигая уже двумя глазами, изложил продолжение: хозяйка хаты, каза`чка, очарованная ботинками, которые «вот те крест, на стол не стыдно выставить», согласилась на обмен. Ботинки на ласку. Сметливый казак, однако, пристроил в кровати кочан капусты.

— Значится, они того самого, проводят время сладко… а она-то все спрашивает: а ботиночки иде? А казак ей: да у тебе в головах! Нажмет казачка затылком подушку, а капуста под ней: ри-ипь!

— Не слишком-то честно, — сказал я.

— Ну, чего уж… а капуста ри-ип! — Посмеиваясь, он смаковал послевкусие анекдота.

Турщ крикнул нам, чтобы подстегнули коней. Вернуться из станиц лучше до темноты. Его опасения были понятны. Малым числом туда соваться рискованно, новая власть с казаками не сошлась, хотя на момент начала революции многие казаки сохраняли нейтралитет — устали от четвертый год идущей империалистической войны, да и власти осторожничали с казачеством.

Но вскоре Советы «сняли с казаков лампасы»[44], а те в ответ «сняли решета с плетней и перелили на пули». Понеслась по степи тачанка банды с красным знаменем и надписью крупными буквами: «Сыны разграбленных батьков». Костяком ее были офицеры царской армии, уроженцы одной из казачьих станиц. Разгромить их не удавалось несколько лет. Было и восстание казачьих станиц на севере края, его жестоко, пулеметами, подавили. Теперь, по словам Турща, «взят другой курс», однако и он не совсем прямой, случаются стычки, о которых осторожно пишут ростовские газеты.

Я чуть нажал на бока моей смирной лошадки, чтобы шла быстрее. Поравнялся с Турщем. Но зайти нужно было аккуратно. Турщу, как всякому самоуверенному человеку, лучше всего дать «хлеб» — признать его правоту — и добавить масла, спросив совета.

— Забавные тут истории. Да, кстати, вы оказались правы. Фельдшер действительно мечтательный и склонен сочинить. Наслушался я вчера. Не разберешь, где зерно, — я старался говорить как можно простодушнее.

— Я вас предупреждал. Средоточие сплетен. Его эта шатия на примете давно. Мутят воду.

Вспомнив определения, которые «шатия» дала самому Турщу, я подумал, что редко встретишь чувства столь искренне взаимные.

— О Рудиной говорили наверняка, — продолжил он ровным тоном, старательно не показывая интереса.

— Да, обсудили, не без того. Рудина едва ли не Мессалина. Но ведь и девушку понять можно. Свободная.

Турщ бормотнул: «Сволочной народ, им все языками чесать!» — подстегнул лошадь. Наш милиционер свистнул, махнул рукой. Свернули. Улицы станицы неуловимо отличались от Ряженого. Много саманных хат, крыши из камыша. Но есть и крытые железом, жестью зажиточно. Ставни, двери, выкрашенные синькой, разведенной в молоке. Запахи жареных зерен кофе, близкой воды, а от местной лавки тянет керосином, стоят бидончики, но у крыльца народу немного.

— Здешние бабы об эту пору кохфий гоняют — традиция от турков, — сказал милиционер. — От, бывало, стук идет, когда толкут, а нет, так и ячмень жарят заместо. С мамонами[45], ох! А то с рыбой.