Прямолинейные улицы пересекали станицу вдоль и поперек. У плетней шумели гладкие, крупные, как курица, воробьи.

— Тут все фамилием, родом живут, — пояснил парень. — Улица — семья все с одной стороны. От тама болдыри, Болдыревы. Значитца, от ясырки с казаком дети пошли.

Я переспросил — ясырками называли турчанок, привезенных из военных походов. Низовые казаки отличались от тех, что живут в верховьях Дона. В их жилах смешалась кровь не только турок, но и горцев, татар. Мужчины высокие, статные, но ноги кривые, типично для человека, слившегося с седлом.

— А ваши-то, Рудины, они вон, — махнул рукой. В конце улицы я увидел крепкий дом, чистый, ровный, светлый, подновленный плетень. — Сам Рудин арчажник[46].

— Хозяева, здорова дневали! Есть кто дома-то?

Отец Любови Рудиной — как из железа. Копченый, темный, сухой. Младший сын Стефан — Стешка — черный, верткий и узкий. Длинные, под скобку подстриженные волосы, намазанные деревянным маслом, и взбитые — чуб. В ухе серьга, что означает — он последний в роду. Чуть позади держится мать. Я сразу узнал ее тяжелый, недоверчивый взгляд. У двери мелькнула фигура в чем-то пестром. Устинья, вдова старшего брата. В семье Рудиных было трое детей. Два брата и сестра Люба. Старший сын погиб в Гражданскую. Младший жил с родителями.

— Чиво мне тут ляскать[47] с вами, — отец говорил неприязненно. Стояли мы у плетня, во двор он нас не пустил. За его спиной негромко переговаривались Стешка и его мать, но на говоре, и я ничего не понимал из быстрых, торопливых их слов.

— Зачем же пожаловали? Твое начальство хоронить Любу не отдавало. Чего ищо нужно? — выступила мать.

— Нам нужно забрать чемодан, который был при вашей дочери. Я осмотрю содержимое, и мы все вернем, можете не волноваться, — успокаивал я, но мать только фыркнула и припустила — «ииить». — Еще я хотел спросить, с кем она ссорилась? Может, кого-то боялась?

— Кого это ей тут пугаться!

Мать говорила смело, брат помалкивал. Твердила одно: не видели дочь, не знаемся. Кивнула презрительно на Турща:

— Его и спроси. Он ее все на общественную работу ставил! Ишь, работник!

Я сделал Турщу знак промолчать, но тот не сдержался:

— Надо оказывать содействие! А вы не во всем. Не доверяете!

— А чего мне тебе доверять? И власти твоей? — вступил отец. — Вот зараз про себя скажу. Когда из отступа я вернулся, все у моря бросил! Коней, все добро. С энтих пор спину гну! А что же стало? Продразверсткой первый раз сильно обидели, пришли товарищи, под гребло забрали все зерно! А налог? Снова обида, да как сдирают, чуть не со шкурой всей. Я этим обидам и счет потерял!

— Вижу, как потерял! — обозлился Турщ. Молодой милиционер чуть поправил винтовку, насторожился. — Станичная власть все дает казакам после революции — права, средства, работай на страну, а вы саботируете!

— Езжай, люцинер[48], мы ничого не знаем, — снова вмешалась мать, осторожно трогая мужа за рукав, отстраняя.

— Это ты мужикам балабонь! А мы казаки. Вы с-под нас землю вынимаете — вот это как, по-твоему!

Возмущение отца Рудиной было понятно. Если крестьянам новая власть дала землю, то у казаков только забирала.

— Детей совратили против родителей, — продолжал возмущаться он. — Чтоб бегали к вам, докладали! Первое счастье, коли стыда в глазах нет.