— Возился с лозунгом — не люблю сам. Но теперь, в отсутствие товарища Рудиной, некому доверить.

Да уж, «в отсутствие»… Турщ отошел за дверь — сказал, почиститься от краски. Беленькая девочка все крутилась рядом.

— Люба хорошая была. Отдала мне вот, — выставила ногу в широком ботинке, — ботики городские. Керосин доставала. Писать учила. Раньше тут школа была от помещика. А теперь — все Люба. Поперву писали соком с буряка. Люба чернила достала, устроила. Книги вот, с картинками!

Рассматривая с девочкой книги и плакаты, я расспрашивал между делом, с кем дружила Люба, где бывала и чем была занята кроме клуба. Моя свидетельница отвечала охотно, даже слишком. Но в ее болтовне не нашлось ничего нового.

— Люба не жаловалась ли? Может, она боялась, обидел ее кто…

— Да никого она не боялась! Ну, бывает, полаются, но так… — подпрыгнув, будто воробышек, она уселась на один из столов, болтая ногами, — шуткуя.

— И всерьез ни разу не было?

Она нахмурилась:

— Може, какие наброды? А Люба своя. Любушка своя! — она разревелась. — Нечего ей было в город ихать. Я все знала. Я тут же и сплю — за занавеской.

— Что же знаешь? — Я присел; платка не нашлось, вытер ей щеки ладонью. Девочка покосилась на распахнутую дверь. За ней слышался командный голос Турща.

— Краска ж есть, банка ищо. Ну ссохла, но ведь она в городе недешево стоит, чего брать? Можно было олифой развести старую, — успокоившись, она говорила рассудительно. — И лозунги мы сами. Я наловчилась, Люба меня хвалила. — Дернула плечиком. — Видать, он отправил, куда деваться.

Турщ, влетев в комнату, бросил ей: «Книги сложи!» — и повернулся ко мне:

— Вопросы культуры ставятся сейчас в центр. Деревня тянется к знанию. Главполитпросвет прислал букварь для крестьян «Наша сила — наша нива», «Агитазбуку» поэта Маяковского. — Он вынул томик из стопки, которую аккуратно складывала девчушка. — Проводим коллективные читки. Широко поставлена лекция, диспут, устные газеты!

У самой двери он передвинул с пути стопку перетянутых бечевкой томов. Я посмотрел: «Бесы», произведения писателя Толстого, религиозная литература.

— Проводим ревизию, — прокомментировал Турщ. — До революции в Ряженом работали земские учителя. Была школа, при ней библиотека. Учителя выступили против большевиков. Арестованы. Кое-что из книг сгорело. Оставшиеся проверяем, вычищаем вредную литературу. Пойдемте. Посмотрите, как устроено.

— Давайте в другой раз. Нужно ехать. — Я видел, что Турщ только зря забалтывает меня, и злился.

— Я условился с лодкой. Полчаса есть, — отозвался Турщ.

Бывшую гостиную делил надвое занавес из пестрого ситца. Из затейливой розетки на потолке болталась цепь без люстры. Полы поцарапаны, но чисто.

— Здесь театр, — продолжая говорить, Турщ дернул за ситец. — Сцена. Месяц назад у нас выступила Сквозная ударная бригада. Провели «Суд над коммунистом, венчавшимся в церкви», представили пантомиму «Гимн освобожденному труду».

Турщ бойко сыпал смесью сокращений и передовиц, я улавливал «острый характер, плакаты, политпросвет».