— Он теперь служащим бывшего мануфактурного магазина Чангли-Чайки-на состоит в Таганроге, — вставил Астраданцев.

— Шутите? Разве не бежал он?

— Давно в Неаполе, — одернул Астраданцева Псеков. — А в усадьбе устроили клуб. Вообразите, буфет, в нем суповая тарелка и зачем-то картина. Это значит «представление быта помещика».

— А я еще девочкой бывала в Италии, и мне запомнились поезд, окно. И, кажется, все пахло устрицами, водорослями, морем, даже плюш сидений, — громко проговорила вдруг Анна.

— Да кто его знает? Может, и в самом деле он в Таганроге. Может, и Неаполя никакого нет. И не было никогда. Одна чертова — простите, Анна Сергеевна, степь кругом, — прибавил Бродский.

Анна, у которой уши покраснели вполне мило, замахала рукой:

— Крепкое вино. — Отставила стакан-чик.

Общий разговор перескочил на близкий сев, какие-то удобрения.

— Не скучно вам здесь? Вы где жили до этого? — Я спрашивал из праздного любопытства.

— В Риге. Ходила на курсы милосердных сестер, но бросила. Нужно было ухаживать за больными в сыпи, бреду — от «чечевичной лихорадки»[38]. Это мне было тяжело. Теперь помогаю мужу, если нужно.

— Анна Сергеевна рвет зубы уверенно, как мужчина. И при том — легкая рука, — покрутил запястьем Астраданцев.

Я вспомнил, что хотел еще узнать у Анны.

— Могу я поинтересоваться вашим, женским взглядом на одну вещь? Такие бывают в местной лавке? — Круглая оправа зеркала, которое нашлось в жакете Рудиной, блеснула при свете.

— Эмалевая! И цветок на крышке? Это моя, моя вещь.

— Анна подарила его погибшей девушке. Еще зимой. — К стулу Анны подошел фельдшер.

— Я не дарила! — Анна щелкнула замочком зеркала.

— Подарила, Анечка, и позабыла! Аня очень добрая. — Рогинский погладил жену по руке, пожал пальцы.

Анна поднялась, сказала что-то о том, что сварит кофе, и вышла.

Что же, момент удобный. Анны за столом нет, да и настойка способствует.

— У погибшей были хорошие городские вещи. Кто мог еще ей делать подарки? Из числа местных мужчин? — спросил я, обведя всех взглядом.