— Здесь не бывает никакого нейтралитета, — любил говорить отец. — Нет никакой серой зоны. Никаких промежутков.
Я смотрел на них из дверного проема отцовского кабинета, держа в одной руке Библию короля Иакова в кожаном переплете, другой сжимая деревянную дверную коробку. Меньше чем через пять минут я должен был присоединиться к ним на коленях перед автомобилем и в первый раз провести утренние библейские чтения у отца и его работников. С тех пор, как отец переехал в этот город несколько лет назад, чтобы стать начальником нового дилерского центра «Форда», он проводил чтения каждое рабочее утро. Как большинство членов церкви, знакомых нам, он был встревожен малым количеством молений в школах и на работе, и считал, что страна, хотя во главе у нее стоит президент евангелической веры, все время старается лишить повседневную жизнь своих граждан первозданной славы Христовой, особенно когда это дошло до воинской присяги и рождественских праздников — говорили, что такие вещи всегда под угрозой. Как и моя мать, он вырос в церкви, и, поскольку была лишь одна церковь, в которой мои родители провели большую часть своих жизней, наша семья всегда была баптистами-миссионерами, которые заботились о том, чтобы вести людей к Господу. «Ибо где двое или трое соберутся вместе во имя Мое, там Я посреди них». Мой отец понимал эти слова буквально, как все баптисты-миссионеры, и, как все евангелисты, он веровал, что, чем больше душ ты соберешь во имя Христа, тем больше душ ты спасешь от вечного адского огня. Две души — минимум, три — неплохо, но девять, или десять, или еще больше — лучше всего.
— Я хочу привести по меньшей мере тысячу душ к Господу, прежде чем умру, — повторял он мне почти каждый день.
Каждое лето я работал у него на мойке машин, и это удерживало меня на почтительном расстоянии от бизнеса по спасению душ. В восемнадцать лет я еще по-настоящему не исполнял никаких обязанностей церковного служки. Хотя он никогда не говорил об этом прямо, каждое лето он требовал, чтобы я занимался ручным трудом, который помог бы мне превратиться в нормального южанина, у которого в жилах кровь, а не водица, скорректировал бы мои более книжные, более женственные черты. Компанию мне в рабочие дни составляли бутылки, наполненные герметизирующей пастой, полиролью, каркасной смесью и спреем для шин. Розовые, пурпурные, желтые жидкости, отличимые друг от друга разве что по запаху и ощущению, которым они пропитывали мою обгоревшую на солнце кожу, а потом — по скоплению пены, которая оседала на ней и под конец каждого дня стекала в слив душа. Когда отец спрашивал меня, скольким клиентам я свидетельствовал о Боге, я мог улыбнуться и сказать: «Не думаю, что у автомойки есть душа, даже когда она так странно кряхтит». И отец мог ответить: «Надо эту штуку починить», — и отвернуть лицо свое от меня. Но, когда дошло до утренних чтений Библии, шутки меня бы не спасли. Мне нужно было исполнить это или разочаровать своего отца у всех на виду. Поскольку во мне видели его продолжение — «станешь совсем как твой старик», «жду не дождусь, какой дар тебе пошлет добрый Господь» — предполагалось, что из уст моих будет исходить что-нибудь великое. Вино в канских бочонках, что были пусты, внезапно появилось, свадебный пир продолжился, и ученики уверовали в чудеса.
Когда моя мать присоединялась к нам в обеденных перерывах в «Timberline», одном из немногих ресторанов в городе, в огромном зале, обитом деревянными панелями, стены которого были увешаны ручными пилами и ржавыми лезвиями в три раза больше моей головы, отец оглядывался на людей, которые ели, и вздыхал — тоскливый звук, от которого его голос становился пустым и тихим.
— Сколько из этих душ, как ты думаешь, пойдут прямо в ад? — говорил он.
И, прежде чем мы покидали ресторан, он устраивал представление — покупал каждому обед. Он вставал из-за нашего столика, выхватывал официантку из ее пути на автопилоте сквозь море лиц, заляпанных жиром, и шептал заказ ей на ухо. Пока посетители протискивались мимо нас, мама и я стояли у входа, ожидая, когда он закончит платить. Иногда какой-нибудь посетитель подходил к моему отцу и выражал свой протест против его благотворительности, а отец говорил что-нибудь вроде: «Господь благословил меня. Он благословит и вас тоже, если вы просто впустите Его в свое сердце». Чаще всего посетители сидели за столиками, пропитывая запахом жареных куриных потрошков свои джинсы, футболки и корни волос, забывая обо всем, пока не приходило время платить, и тогда они, сузив глаза, смотрели на проходившую официантку, будто она каким-то образом была в ответе за их смущение. Никто в этом маленьком южном городке не любил чувствовать себя обязанным, и никто не знал это лучше, чем мой отец.
Я покачивал дверную коробку отцовского кабинета, пока она чуть не зашаталась, слушая, как брат Нильсон и остальные настраивали свою речь на ровный ритм. Многие работники дилерского центра регулярно посещали нашу церковь, некоторые были более набожными, чем другие, а некоторые, может быть, преувеличивали свое благочестие ради отца, но все они были моими братьями — так баптисты-миссионеры обращаются к любому последователю Христа. Братья и сестры, которые все служат единому Отцу во имя Сына. Я не мог различить их слов, но почти до боли ощущал их возбужденную речь, каждый слог — громкий звенящий звук, поспешное биение крыльев.
— Сегодня утром снова было землетрясение, — сказал отец. — Ты готов к вознесению?
Я слышал, как он печатает на компьютере позади меня, клавиша за клавишей, стук, похожий на метроном, противостоящий тиканью хромированных часов над столом. Недавно он сменил свой рабочий модем, 56 килобит в секунду, на высокоскоростной DSL, и каждое утро он просматривал заголовки в поисковике «Yahoo!», выискивая темы для разговоров об Армагеддоне. Землетрясение, погубившее сотни людей где-то в Гиндукуше. Осада церкви Рождества. США вошли в Афганистан. Все это относилось к пророчествам, очерченным видениями апостола Иоанна в Откровении. Простая логика направляла эти поиски: если каждое слово в Библии следует понимать буквально, то чума и пожары из свидетельств апостола Иоанна наверняка стали бы чумой и пожарами из сегодняшних новостей. Единственное, на что мы могли надеяться в эти последние времена — то, что страна объявит свою верность Иисусу прежде, чем начнется вознесение, исправит какие-нибудь из своих прегрешений и продолжит избирать на службу солидных, утвердившихся в вере республиканцев.
— Я готов, — сказал я, поворачиваясь к нему лицом.
Я рисовал себе грядущее землетрясение: как миниатюрные старинные машинки «хот-род»[3] на краю полок в кабинете валятся на пол, маленькие дверцы стонут, петли раскрываются. Для человека, который построил четырнадцать машинок старинных моделей по эскизам, который мог похвалиться победой в национальном конкурсе таких машинок в Эвансвиле, штат Индиана, со своим аквамариновым «фордом» 1934 года, мой отец был готов — даже чересчур готов — увидеть, как все его труды сгорят дотла в ту минуту, когда грянет трубный глас. Он ничего не умел делать наполовину. Когда он решил строить модели, он построил не одну, а четырнадцать; когда он решил работать на Бога полный рабочий день, он делал это единственным известным ему способом, который не ставил бы под угрозу материальное благополучие семьи — сделал свой бизнес Божьим бизнесом. Его кумиром был Билли Грэм[4], евангелист, который использовал публичную сферу до такой степени, что мог менять политический климат страны, нашептывая на ухо по меньшей мере одиннадцати президентам. Прежде чем мой отец мог бы стать пастором в собственной церкви, его влияние скромного масштаба отражало Грэма в своей интенсивности. Полицейские нашего города, которые приобретали у моего отца белые квадратные «краун-виктории», никогда не покидали дилерский центр без напутствия идти и нести порядок в наш город — и, что еще важнее, помогать распространять Евангелие среди неверующих.
— Мы должны быть бдительны, — сказал отец, не отрываясь от монитора. — Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса.
Он щелкнул мышкой несколько раз в своей слишком крупной руке, которая умела разобрать карбюратор, но из-за ее грубых очертаний и обожженной кожи ему было неудобно работать на компьютере.
За несколько лет до моего рождения отец остановился на обочине шоссе, проходившего через наш город, чтобы помочь человеку, у которого сломалась машина. Когда отец залез под машину, проверяя, в чем непорядок, незнакомец повернул ключ зажигания, загорелся газ, который просачивался из карбюратора, и от этого возгорания на лице и руках отца остались ожоги третьей степени. После этих ожогов его нервы были обожженными и мертвыми, так что он мог держать руку над пламенем свечи тридцать секунд, или еще дольше, пока мы с мамой не начинали кричать, чтобы он перестал. Когда у меня в детстве были колики, он успокаивал меня, сидя со мной на плетеном кресле-качалке и поднося свечу близко к моему лицу. Он прижимал ладонь к открытому «О» стеклянного подсвечника, пока свеча почти не выгорала, повторял это, пока мне не надоедало, и моя голова падала ему на грудь, а он тихо убаюкивал меня одной из многих колыбельных, придуманных им самим:
В какие-то минуты своей жизни он, должно быть, спрашивал себя, почему незнакомец повернул ключ. Должно быть, он спрашивал себя, как вообще можно было повернуть этот ключ.
— Что бы вы ни делали, — сказал тогда мой отец, обходя машину незнакомца, чтобы оглядеть мотор, — только не поворачивайте ключ.
Может быть, это был какой-то сбой в коммуникации, что-то подсказало незнакомцу, что можно завести мотор именно в ту минуту, когда добрый самаритянин залез под бампер его машины. Какими бы ни были его мотивы, незнакомец не стал медлить.
Мама позже говорила мне, что, когда отец показался на пороге, в одежде, покрытой пеплом, и с лицом, наполовину обгорелым, весь дрожа, первым делом она попросила его не входить. Она пылесосила ковер. Она решила, что он просто перепачкан грязью.
— Уйди, — сказала она. — Подожди, пока я не кончу пылесосить.