— Если я позвоню по этому номеру, я смогу убедиться, что вы говорите правду?

— Да.

— При вас нигде нет телефонных номеров или фотографий бывших бойфрендов?

Мне не нравилось, как открыто он говорил о бывших «бойфрендах», слово, которого я так старательно избегал, чувствуя, что, если я его выговорю, это может открыть мое постыдное желание иметь хотя бы одного.

— Нет, у меня нет никакого неподобающего материала.

Я досчитал до десяти, дыша через нос, и снова взглянул на парня. В мои намерения не входило позволять всему этому добраться до меня так рано, в первый же день.

— У вас есть что-нибудь еще в карманах?

Его вопросы вселяли в меня паранойю. Что, если я, сам того не зная, принес какой-нибудь неподобающий предмет? В эту минуту казалось, будто все связанное со мной является неподобающим, будто меня можно отвергнуть с ходу, просто потому, что я уже настолько грязен. Судя по его тону, предполагалось, что я отчаянно пытаюсь скрыть обширное греховное прошлое, но на самом деле, хоть я и чувствовал тяжесть этого ожидаемого греха, у меня было очень мало его физических свидетельств, а физического опыта — и того меньше.

— Вы уверены, что у вас нет ничего еще?

У меня действительно было кое-что еще, хотя я надеялся, что отдавать это не придется: мой блокнот «Moleskine», в котором я записывал все свои рассказы. Я знал, что это дилетантство, всего лишь заигрывание с возможностью писать всерьез, но только и ждал возможности вернуться к нему, когда занятия окончатся. Я подозревал, что длинные описания природы, казавшиеся безобидными, пока я их писал, могли быть признаны слишком цветистыми, слишком женоподобными, еще одним признаком моей моральной слабости. Один из последних рассказов даже был написан от лица молодой девушки: мне было понятно, что этот выбор вряд ли служил утверждением моей гендерной идентичности.

— Вот, — сказал я, протягивая перед собой блокнот, не желая выкладывать его на стол вместе с другим моим имуществом. — Это всего лишь блокнот.

— Вести дневник не разрешается, — сказал администратор, цитируя рабочую тетрадь. — Все остальное только отвлекает.

Я смотрел, как белобрысый взял блокнот в руки, как положил его на стол и начал без интереса листать страницы взад-вперед, хмурясь. Я уже не помню, какой рассказ он нашел, но помню, как он вырвал страницы из моего блокнота, скатал их в тугой шарик и сказал безо всяких эмоций: «Ложный образ», — будто ничем иным они и не были.

— Что ж, так и должно было быть, — сказал администратор. — Теперь остается небольшой личный обыск, и вы будете готовы.

Он прохлопал мои ноги, запустил пальцы под отвороты брюк, прошелся вдоль рук, манжет рубашки, и потом, будто затем, чтобы успокоить меня, похлопал по плечам — раз-два-три — все время глядя мне в глаза.

— Все будет хорошо, — сказал он, слишком голубые глаза были сосредоточены на моих, руки все еще придавливали плечи. — Мы все должны пройти через это. Сначала это немного странно, но вам здесь понравится. Здесь мы — одна большая семья.

Я смотрел, как белобрысый парень бросил мой рассказ в мусорную корзину. Господи, сделай меня чистым. Если Бог и собирался когда-нибудь ответить на мою молитву, он не стал бы это делать, пока я не стал бы прозрачным, как капля воды. Скомкать первую половину моей истории и швырнуть в мусор. Все остальное только отвлекает.

* * *

— Ибо расплата за грех — смерть, — продолжал Смид. Косые лучи дневного солнечного света просачивались сквозь раздвижную дверь за его спиной. Каждый раз, когда он проходил мимо нас, тень от поперечины в центре двери проходила сквозь него, будто вялый маятник метронома, отмечая медленный темп его шагов. Наша терапевтическая группа сидела, тихая и застывшая, приспосабливая свое дыхание к медленному ритму его шага, в желудках тяжестью лежала обеденная запеканка. В группе нас было семнадцать или восемнадцать. Некоторые пробыли здесь достаточно долго, чтобы иметь любезность воздерживаться от мяса и плавленого сыра, в то время как остальные приносили свои обеды, открывая неоновые крышки контейнеров «Tupperware», от которых поднимался запах тунца с майонезом. Глядя, как съедают обеды старшие члены группы, которые пробыли в ЛВД два-три года, я видел, что администратор на стойке регистрации был, по крайней мере, отчасти прав — это была семья, хотя и неблагополучная. Хлеб без корки и желе ультрамаринового цвета: эта группа умела терпимо относиться к чужим пристрастиям в еде. Люди, утвердившиеся в своем распорядке дня, между которыми почти не было того смущенного гула и взглядов украдкой, которые обычно сопровождают большие группы людей, вдруг оказавшихся погруженными в более интимную атмосферу. Казалось, я единственный разыгрывал из себя постороннего, царапая вилкой гамбургер, будто забыл, как его едят, и едва поднимая взгляд от тарелки.

Слева от меня сидела С., девушка-подросток, неуклюжая в своей обязательной юбке, которая потом признается, что ее поймали, когда она мазала арахисовым маслом свою вагину, чтобы привлечь к ней собаку.

— Приятно познакомиться, — сказала она сегодня утром, прежде чем я смог представиться. Казалось, она всегда нацеливалась сделать книксен, большой и указательный палец сжимались в складках ее хлопчатобумажной юбки. Представившись, она стала глядеть мне под ноги, взгляд ее был прикован к облицовочным плиткам за моими кедами, и на мгновение я почувствовал себя так, будто во мне обнаружили некий греховный осадок внешнего мира. — Тебе здесь понравится.